Прекрасной Даме мог он посвятить свою душу — все было написано на его лице, все сказано глазами.
— Ты погоди… ты меня не сбивай… — тихо отозвалась девушка. — Я говорю не о Даме, а о твоем достоинстве…
— А если это одно и то же? Зачем оно мне, это достоинство, без нужды — без цели?
Он говорил то, что думал, она это видела, испытывая неведомую до сих пор скованность и особую ответственность за каждое свое слово.
— В таком случае, — ответила она, — ты тем более должен думать о своем благородстве. Приучать себя к порядочности во всем, даже в мелочах. Приучишь, и себя будешь по-другому ощущать, и весь мир вокруг.
— Может быть, ты и права, — сказал он. — Одно мне интересно узнать: это ты сама все придумала или вычитала где-нибудь?
— Не знаю, может быть, и вычитала. Только я и сама так думаю.
— И поступаешь так же?
— Не всегда. К сожалению, не всегда.
Разговор шел на школьном дворе у распустившегося вяза, неподалеку стояла большая скамейка, сплошь облепленная ребятишками. В другое время они на эту скамейку не обратили бы внимания, а сейчас теснились, жались друг к другу и во все глаза глядели на Любу и на Вадика, стараясь либо услышать, либо по движению губ и по жестам определить, о чем велся этот таинственный и любопытнейший разговор. Из окна учительской за Любой и Вадиком пристально наблюдала Раиса Степановна.
— Если я правильно понял тебя, — тихо сказал Вадик, — завтра мы идем на выставку…
— А где ты взял билеты?
— Матушка купила.
— Где?
— Должно быть, на Волхонке.
— А ты не допускаешь мысль, что она их выменяла?
— Не исключаю, — ответил Вадик. — Я не спрашивал.
— Ты все-таки спроси, а завтра решим.
На выставку они пошли. Узнав, что никаких обменных операций не было, что билеты куплены другом семейства Дулиных, Люба согласилась, а когда пришли в музей и глянула лишь на одну, на первую картину, она воспылала благодарностью к Вадику и крепко сжала ему локоть.
Потом была вторая картина, третья, двенадцатая — одна пронзительнее другой. За плечами старого монаха с желтым восковым лицом виделась длинная и знойная, как экватор, жизнь. Он уже начал уставать от нее, томиться, когда вдруг понял, что жизнь прожита, прожита совсем не так, как надо. На закате лет он вроде бы понял ее смысл и предназначение, но, увы, было уже поздно, не осталось сил, чтоб начать все заново.
В пылком развеселом юноше угадывался и бесшабашный гуляка, и недюжинный мыслитель, творец. Какой совершит он выбор? Куда его выведет судьба? Ему, однако, ничего еще не страшно, у него все впереди. Пусть побудет такой, какой есть.