«Послание от друга к другу.
Иже в великой чести богом соблюдаемому и в благоплодии добродетели пребывающему…»
За окном раздался пронзительный, веселый девичий визг. Василий Дмитриевич с неодобрением покачал головой: «Ишь, парни балуют. Словно жеребцы стоялые!» И принялся писать дальше:
«…писарю ближнему великодержавного короля и великого князя литовского, наимилейшему приятелю и всегда поминаемому и никогда не забываемому господину пану Якову…
Пришло до нас, пане, письмо твоей милости и увидели мы любовь и ласку твою. И прочли, узнали твое к нам сердечное писание…
А мы, пане, по твоему письму услышав о твоем здоровье честного нам приятеля, — будто и самого тебя лицом к лицу увидел радостного и здорового. И много тому веселился… Сам в то же время дал бог телесы здоровы, здоровы и жена моя, и дети покуда бог повелел…»
Дети действительно здоровы и живут благополучно, а вот видит их Василий Дмитриевич редко. Только и заходят по праздникам. В будний день не заглянут. Жена упрекает, что все из-за его сурового нрава. А разве он суров? Справедлив и требователен, но не суров. Сыну Дмитрию и капитал приличный выделил и дом собственный помог построить. Не простой дом, а как отцовский, на каменном подклете. А он, шельмец, зайти к отцу побеседовать или совета спросить не хочет. Все сам да сам. Будто молодежь умнее стариков.
Дочке, старшему дитю своему, когда она двенадцать лет назад замуж шла за Дмитрия Васильевича Бобра, отдал в приданое село Спасское-Семеновское на окраине Дмитровского княжества. Правда, молодой зять, зная страсть Василия Дмитриевича, принес ему в дар красиво переписанную и переплетенную книгу «Повесть о Петре и Февронии». Но все равно подарок этот любви к зятю не прибавил. Домашние это чувствовали. Может, потому и не давала ему дочь вдоволь поиграть, повозиться с внуками. А так скучно иногда бывало без них. Очень скучно. Одиноко в доме без детской беготни и криков.
И опять спешит перо по бумаге. В строгом узоре ложатся на белое ноле черные строчки слов:
…А насчет того, что ты, пане, написал мне в своем письме, что тебе надобны полный «Пролог» на весь год, да «Осьмигласник» по новому, а также житии двенадцати святых апостолов в одном переплете, только, пан, милый, этих книг, как ты полюбил хранить, купить не возможно. Сделаны они не так, как тебе хочется. Много таких есть, да все разными тетрадями. Кто как напишет, то у себя и держит, а на деньги не продает…»
У Василия Дмитриевича все эти книги были. И не тетрадками, а одетые в добротные переплеты с падежными медными застежками. Взглянув на шкаф, где хранились любимые сокровища, Ермолин продолжал письмо: