И снова мысли перескочили к родной Италии, в Милан, по улицам которого, наверное, гуляет сейчас его ученик Пьетро. Не выдержал Пьетро. Затосковал по близким, по друзьям, по небу, золотому от летнего зноя. Фиораванти долго тогда уговаривал Пьетро остаться. По-всякому объяснял, что только в Московском государстве сможет он прославить свое имя, но Пьетро не слушал разумных доводов. Великий князь разрешил ученику уехать, зная, что учитель остается. Так и уехал Пьетро, пообещав, правда, вернуться.
А учитель теперь сам уже не в состоянии терпеть. Он сам сейчас напишет еще одну просьбу великому князю и государю.
Весь этот вечер Фиораванти писал прошение. Писал, рвал, снова писал. Он старательно подбирал самые почтительные выражения, самые вежливые слова. Ссылаясь на свой преклонный возраст, на старческие недомогания, на теперешнюю бесполезность для Москвы, Аристотель упрашивал великого князя отпустить его умереть на родину…
Государь Иван Васильевич был возмущен письмом итальянца. Как посмел этот иноземец, которого он осыпал столькими милостями и даже принимал как близкого друга, проситься домой именно теперь, когда он, Иван III, поделился с ним своими тайными планами — решительного похода на Тверь и полной перестройки Московского Кремля. Ведь итальянец не только хочет отказаться от всего этого, но даже может разболтать об этих планах врагам… Казнить его. Казнить самой лютой казнью. Но лукавый Федор Курицын, переждав, пока утихнет первый гнев, подсказал:
— Лишить Фиораванти жизни, государь, мы всегда успеем. А итальянец нам пока нужен. Может, лучше припугнем его для порядка. Посадим итальянца для пользы дела в подвал дома Антона Фрявина. Ну, а если Аристотель и после сего не смирится, то намекнем, что казним поначалу сына его Андрея — за распространение еретических мыслей…
Вскорости после всех этих событий летописец, записывая историю казни неудачливого врача, вставил и короткое сообщение о судьбе Аристотеля Фиораванти: «Бояся того же, начал проситься у великого князя в свою землю; князь же великий поймал его и, ограбив, посадил на Онтонове дворе за Лазарем святым».
В заточении дни тянутся невообразимо медленно. И только смена света и тьмы да заунывный колокольный звон напоминают, что где-то там, за стенами, продолжается вольная жизнь, полная забот и треволнений. Сидя в подземелье, Аристотель все время пытался представить себе, какова она сейчас, эта свободная жизнь, припоминал ушедшие месяцы и годы и те блага, которые не умел тогда оценить по-настоящему. И с горечью думал о том, что наверняка погибли все его бумаги. Особенно жалко было дневниковых записей о всем увиденном и услышанном в русской земле.