Уносясь в своих мечтах далеко вперед, Фиораванти уже видел, как он передает все свои чертежи и расчеты вернувшемуся Пьетро. Он, и только он, станет наследником и продолжателем его дела. Увы, как ни грустно, но сын Андрей архитектурой не интересовался.
Наконец наступил день, когда Аристотелев план перестройки Московского Кремля начал претворяться в жизнь. 9 марта 1485 года Антон Фрязин заложил на берегу Москвы-реки первую большую стрельницу — башню с тайным подземным ходом к воде. И, глядя на озабоченного Антонио и на стоящего рядом с ним Марко Руффо, посерьезневшего от торжественности момента, Фиораванти осознал, что теперь его чертежи и проекты уже не пропадут и дело его нашло добрых и верных последователей.
В этот же вечер Аристотеля пригласили к великому князю. И снова, как десять лет назад, государь принял его ласково, а беседуя, все время пытался крутить пуговицу на камзоле. Заглядывая в поблекшие от старости глаза итальянца, великий князь интересовался здоровьем, спрашивал, не нуждается ли в чем-нибудь Аристотель, как подвигается работа, и особенно подробно выведывал о делах в Пушечной избе — нельзя ли как-нибудь ускорить литье осадных орудий. А прощаясь, повелел готовить всю московскую артиллерию к решительному походу на Тверь. И сказал это таким тоном, что Аристотель понял: никаких отговорок и возражений быть не может…
Теперь по утрам к Аристотелеву дому подъезжал в уютном возке пушкарь Яков. Он отвозил престарелого мастера за Неглинку, туда, где неумолчно скрипели большие водяные колеса, а плавильные печи дышали иссушающим жаром.
С утра до позднего вечера Фиораванти мерил калибры отлитых орудий и ядер, проверял формы для отливки новых пушек. Порой выпадали дни, когда Аристотель забывал пообедать, и тогда по вечерам с жадностью набрасывался на еду. Только утолив голод и устроившись поудобнее в кресле, он в состоянии был начать разговор с Андреем или с Марко, зашедшим проведать наставника.
В один из таких вечеров, когда старый мастер уже собирался ко сну, слуга рассказал ему, что нынче поутру скончался московский архитектор Василий Дмитриевич Ермолин.
Аристотель помнил этого русского мастера. И Фиораванти вдруг стало грустно, что умер еще один образованный, талантливый человек, который, увы, так и не сумел до конца использовать свои силы и свои возможности. Как сказал бы его великий соотечественник Альберти, Ермолин не сумел «жить без заботы о тленных и бренных вещах судьбы». Не сумел только потому, что испугался опередить свое время…
Стоя в дверях своей спальни, Аристотель еще раз обратился к Руффо: