— Это ничего нет, нет оставьте себе всё пожалуйста. Я, мне бы очень хотелось остаться и поговорить, вы не знаете который час? Часы на стене вчера ночью остановились и я…
— Два двадцать, сказал он, сверяясь лишь с её хватающими друг друга руками, следуя за её спешкой к пальто, накинутому на столбик.
— Я не вернусь дотемна, в смысле сейчас так рано темнеет но если вам что-нибудь понадобится, в смысле если задержитесь из-за работы то в холодильнике есть еда, если проголодаетесь перед уходом… Она потянулась за пальто, но оно уже было у него, поднял для неё — потому что я не вернусь дотемна и вообще, там Хэллоуин, если они устроили такое прошлой ночью… она повернулась, поднимая волосы на затылке над внезапным бликом испарины, каплями усеявшей белизну шеи, где он поправил воротник, — что они натворят сегодня… Сегодня её ожидают лишь малыши в костюмах ответил он, открывая дверь на летящие листья, безутешные вымпелы, послание кремом для бритья на другой стороне чёрного потока дороги, наблюдая за её робким вхождением в неё, словно в стылость незнакомых вод, наблюдая за ней вплоть до чёрной вороны, едва приподнявшей крыло, после чего прижал дверь до щелчка.
Потом постоял там, сведя взгляд к молчаливой глади вышивки «Пока набрали пуговиц…»[93], а когда повернулся, то прошёл в альков, и там встал выглянуть, задержался у цикламены, сщёлкнул с шёлковых лепестков пыль; встал провести рукой по изгибу обеденного стула из розового дерева, глядя на растения, глядя мимо них на неубранный газон, с каждым шагом прижимая ногой отошедший плинтус, прошёл на кухню, повторил шаги, которые привели обратно через раздвижную дверь к шкафу, где можно было приблизиться к книгам, читать названия, снять одну сдуть пыль и вернуть или просто провести пальцем по корешку, прежде чем закурить новую сигарету и раскинуть на мусоре стола очередную папку. И так переворачивал листы, достал один, отправил другой смятым в стоящую у ног картонку «Скачущие от вкуса картофельные чипсы Уайз!», складывал, рвал, скрутил очередную сигарету и положил рядом со всё ещё тлеющей старой в пожелтевшей капле мрамора у локтя, разбил неподвижный синий дымок резким серым выдохом, чтобы уставиться на страницу, на схему, на подробную карту, на вырванный и уже пожелтевший клочок газеты, и снова встал уставиться через затуманенное стекло на сбивчивый шаг старого священника снаружи, следующего за шваброй и расплющенным совком к помятой ёмкости курсом, разорванным паузами сомнения, пытающегося сориентироваться, таращившегося в небо на изысканно растянутую веру во всей её красе туалетной бумаги. Он налил очередную порцию виски и вернулся на кухню, в столовую, остановился поправить стол и выровнять вокруг него стулья, прикасаться руками к предметам, пока наконец шаги сами не понесли его по лестнице и по коридору в открытую спальню постоять в дверях, посмотреть, просто посмотреть там на пустую кровать. Вернулся по коридору мимо влажных холмиков полотенец, носков, с долгим взглядом на белые оборки в раковине, когда за стеклом двери у основания лестницы глаз что-то зацепило, движение не сильнее трепета птичьего крыла, и он отступил. Затем звук, не громче резкого шороха ветки, и дверь открылась, снова закрылась позади мгновенно оказавшейся внутри фигуры, с маленькой рукой на лестничном столбике, словно туда что-то спорхнуло. — Лестер?