Мелодия закончилась, Кей нервно повела плечами, вскочила, взяла сигаретницу, зажигалку, перчатки и скомандовала:
— Расплатись!.. Пошли!
Он рылся в карманах, и она вернулась к нему и заметила:
— Ты всегда даешь слишком большие чаевые. Здесь достаточно сорока центов.
Эти слова более, чем что-либо другое, были объявлением, что он принадлежит ей, спокойным объявлением, не подлежащим оспариванию. А он и не спорил. У гардероба она сказала:
— Дай двадцать пять центов.
Когда же они вышли, объявила:
— Такси брать не стоит.
Значит, они куда-то пойдут? Выходит, она уверена, что они останутся вместе? Она ведь не знала, что он сохранил за собой номер в «Лотосе», хотя был убежден, что на этот счет у нее нет никаких сомнений.
— Хочешь, поедем в сабвее?
Все-таки она интересовалась его мнением, и он ответил:
— Не сейчас. Мне хочется немножко пройтись.
Как и в прошлый раз, они были в самом конце Пятой авеню, и он испытывал потребность повторить тот же маршрут. Хотелось шагать с нею, заворачивать в те же улочки, может, даже заглянуть в тот странный подвальчик, где они выпили по последнему виски.
Он знал что она устала, что с трудом идет на своих высоченных каблуках. Но ему доставляло даже удовольствие заставить ее в отместку немножко помучиться. А кроме того, хотелось проверить, не запротестует ли она. Это был своего рода опыт.
— Как хочешь.
Не настала ли им пора поговорить? Он одновременно и страшился и надеялся, что это случится. Он вовсе не спешил узнать побольше о жизни Кей, скорей ему хотелось поведать про свою и особенно рассказать, кто он; неосознанно он страдал оттого, что она по неведению может принять его за посредственность, более того, любить как обычного, заурядного смертного.
Накануне, когда он назвал свою фамилию, она никак не отреагировала. Может, не расслышала? Или же не сопоставила человека, встреченного в три ночи на Манхаттане, с тем, чью фамилию огромными буквами видела на всех стенах в Париже.
Когда они проходили мимо венгерского ресторана, она поинтересовалась:
— Ты знаешь Будапешт?
Она даже не дождалась ответа. Он сказал «да», но видел, что ей это совершенно безразлично. Он смутно надеялся, что это даст ему повод заговорить наконец о себе, но нет, оказывается, вопрос о Будапеште был связан с нею.
— Какой дивный город! Мне кажется, он единственный в мире, где я была по-настоящему счастлива. Мне было шестнадцать лет.
Он нахмурился: раз она заговорила о своих шестнадцати годах, значит, какой-нибудь новый Энрико встанет между ними.
— Мы жили вдвоем с мамой. Мне обязательно нужно будет доказать тебе мамин портрет. Она была самая красивая женщина, которую я когда-либо видела.