— Понимаю…
— Но теперь уже конец… Это длилось долго, и дорога порой была трудной… Но я приехал… И я знаю… Я люблю тебя, Кей… Ты слышишь, да?.. Я люблю тебя… Люблю тебя… Люблю тебя…
Он уткнулся мокрым от слез лицом в подушку, тело его содрогалось от хриплых рыданий, а Кей все улыбалась, и он услыхал ее низкий голос, когда она шепнула ему на ухо:
— Да, миленький…
С утренней почтой ему пришло письмо, и даже если бы на конверте не было марки Мексики, он был убежден, что все равно понял бы, что оно от Кей. Он никогда не видел ее почерка. Но почерк был такой ее! Комб даже умилился, потому что был убежден: эту Кей, одновременно ребячливую, робкую и чудовищно бесстыдную, знает лишь он один.
Ничего не скажешь, почерк у нее был смешной, но Комбу казалось, что в закруглениях некоторых букв он узнает округлости ее тела, а тоненькие хвостики были прямо как ее едва заметные морщинки. А уж какая была в них неожиданная, непредвиденная дерзость. И очень чувствовалась слабость; графолог, возможно, определил бы, что она больна; у Комба была уверенность, почти убежденность, что она до сих пор больна, полностью не вылечилась и все еще остается как бы раненой.
А уж ее трогательно наивные хитрости, когда она наталкивалась на трудное слово или на слог, в написании которого не была уверена…
Во время ночного телефонного разговора она не упомянула про письмо; возможно, не успела, слишком многое ей нужно было сказать, а может, просто не подумала.
Пасмурная сумеречность стала мягче, но дождь продолжал идти, как бы аккомпанируя под сурдинку мыслям Комба.
«Мой милый!
Как ты, должно быть, одинок и несчастен! Вот уже три дня как я здесь, а все не могла найти времени написать тебе и возможности позвонить. Но я непрестанно думаю о бедном моем Франсуа, который нервничает и злится в Нью-Йорке.
Потому что я знаю, уверена, что ты в страшном унынии, одинок, и все задаю себе вопрос, что такого я могла сделать, что ты нашел во мне, чтобы мое присутствие стало для тебя таким необходимым.
Если б ты только знал, какое несчастное лицо было у тебя в такси на Центральном вокзале! Мне понадобилась вся моя решимость, чтобы удержаться и не вернуться к тебе. Надо ли говорить, что я чувствую себя от этого счастливой?
Наверно, я не должна в этом признаваться, но после отъезда из Нью-Йорка я все время думаю о тебе, даже в палате у дочки.
Сегодня либо завтра ночью я позвоню тебе, это будет зависеть от состояния Мишель; до сих пор я провожу все ночи в клинике, мне даже поставили кровать в комнатке, соседствующей с ее палатой. Признаюсь тебе, что не решаюсь заказать разговор с Нью-Йорком. Мне придется либо разговаривать из моей комнатки, а дверь в палату Мишель все время остается открытой, либо звонить тебе из кабинета, где постоянно сидит змея в очках, которая меня терпеть не может.