А Ложье — дурак. Но это слишком слабое слово. Ложье вел себя коварно. Потому что все его разговоры в тот вечер были чистым коварством. Потому что он тоже почувствовал то, о чем писала Кей, — тот самый отсвет любви, от которого люди, лишенные его, приходят в раздражение.
«В крайнем случае, можно будет устроить ее билетершей в кинотеатре».
Возможно, это не вполне точные его слова, но он так говорил о Кей!
Днем Комб не выпил ни капли. Да ему и не хотелось пить. Он хотел сохранить в себе успокоенность, наслаждаться этой своей успокоенностью, безмятежностью, ибо то была безмятежность наперекор всему.
И только в шесть вечера Комб решил — и он заранее знал, что так оно и будет, — сходить повидаться с Ложье в «Ритц», но не для того, чтобы бросить ему вызов, а продемонстрировать, насколько он спокоен.
Возможно, начни Ложье подтрунивать над ним, как этого ожидал Комб, или выкажи хоть каплю агрессивности, все обернулось бы по-другому.
Вся компания сидела за столом в баре, и с ними была молодая американка, та же, что и в прошлый раз.
— Как дела, старина?
И взгляд на Комба, только и всего. Удовлетворенный взгляд, пожатие руки, ну, может, чуть более сердечное, чем обычно, как бы для того, чтобы сказать:
«Вот видишь! Все нормально. Я был прав».
Этот дурак воображал, что все кончено, может даже, что Комб сбросил Кей со счетов.
Разговоров на эту тему больше не было. Никто этим не интересовался. Вопрос снят с повестки дня. Комб вновь стал такой же, как все остальные.
Неужто они и впрямь так думают?
Ну уж нет, Комб вовсе не желал быть таким, как другие, и с сожалением посматривал на них. И вдруг ему стало так недоставать Кей, недоставать до такой степени, что он раньше и представить подобного не мог, недоставать буквально до головокружения.
Нет, не может быть, чтобы они не заметили. Или он действительно такой же, как другие, как эти люди, что окружают его и к которым он испытывает лишь презрение?
Вел он себя, как обычно, выпил один, второй «манхаттан», отвечал на вопросы американки, пачкавшей губной помадой сигареты; она расспрашивала его о пьесах, в которых он играл во Франции.
Он испытывал яростное желание, мучительную потребность в Кей и тем не менее вел себя, как нормальный человек; даже поймал себя на том, что распустил хвост и с чрезмерным оживлением повествует о своих успехах в театре.
Крысиной мордочки не было. Но были какие-то другие люди, которых он не знал, но которые утверждали, что видели его фильмы.
А ему так хотелось поговорить о Кей. Ее письмо лежало у него в кармане, и в иные моменты он готов был прочесть его кому угодно, хотя бы этой американке, которую он в прошлый раз как следует не рассмотрел.