— Это у меня печка такие печет.
— Ну-ка, ну-ка, — оживился председатель, — покажите свою чудо-печку.
— Да вот же она, перед вами.
По челу печки петухи бегали. Один петух даже яйцо в клюве держал, другой кур корогодил. А собака из конуры высунулась и лаяла на озорников.
Иван Петрович заинтересовался:
— Это ж кто у вас занимается художеством?
— Я, — потупилась Фрося. — Детишкам для забавы.
— Красиво.
— Да разве в этом дело?
Фрося покрутила ручку, торчащую из-под загнетки, печка, слегка качнувшись, двинулась вправо. Потом влево. Потом вокруг себя. Правда, внутри у нее что-то скрипело, повизгивало, но она все равно упрямо ворочалась, как старушка, что не хотела стареть, выдавая себя за молодайку. А когда повернулась задом, Иван Петрович даже ахнул от изумления: здесь плескалось море, и плыли по нему пароходы.
— Да, экспонат, — восхитился председатель, — хоть сейчас в музей.
— Ну вот, а вы переезжать…
Вечером, придя с работы, Василий приступил к допросу:
— Что председатель сказал, непутевая?
— Да ничего такого и не сказал. Попил чаю и уехал.
— Ага, значит, и его уговорила. Ну, добро…
И, выхватив из-под кровати чемодан, он начал укладывать свои вещи.
— Дети, вы со мной или со своей непутевой матерью?
Гаврош испуганно смотрел на него, не зная, куда деваться, а Юля поднялась из-за стола и демонстративно стала рядом с матерью. Тогда и Гаврош присоединился к ним.
— А ты, Оксанк? — позвал Василий.
Оксана в это время на печке сидела. В куклы играла. Услышав голос отца, она вздрогнула и заплакала. Василий погладил ее по голове.
— Ничего, вспомните меня, да уж поздно будет.
У крыльца его уже поджидал Гераська Глумной.
— Два сапога — пара, — только и сказала Фрося мужу на прощанье, когда тот устроился позади Гераськи. Чемодан с барахлом они приладили в люльке.
— Теперь поминай как звали! — крикнул Гераська. — Наш адрес — Советский Союз!
— Ладно, мам, — по-взрослому сказал Гаврош, — проживем как-нибудь.
А Юля добавила:
— Чем такой отец, лучше уж никакого.
Фрося плакала. Справлялась по хозяйству, а слезы так и текли из глаз, весь белый свет застили. Жалела она Василия. Ведь не был же он таким раньше. Когда в женихах ходил, в рот не брал. И на свадьбе сидел как положено — рюмка вверх донышком. А уж как Юлюшка родилась, совсем домашним стал — с утра до ночи с дитем возился. И пеленки сменит, и спать уложит, а как проснется, на ферму принесет, чтоб жена грудью дите покормила. Чтоб на сторону куда или в компанию — ни-ни. И вдруг лет пять назад… Как подменили мужика. С Гераськой Глумным связался. Запил напропалую. Пробовала ругать — на ночь перестал являться.