— Чтой-то за переговоры такие? Куда идтить?
— Тю, бестолковая. На почту, куда ж еще? Если б у тебя на дому был телефон, тогда, конечно. Но ты у нас пока не депутат.
— Да никуда я не пойду, — сказала Фрося. — Вот еще…
Зойка снова тряхнула сумкой, нахмурилась:
— А вот этого делать не полагается. Раз вызывают, значит, надо. Оттуда позвонят, где абонент? Абонента нету. С нас спрос. Могут лишить премии. Так что уж будь добра, приди.
После того как Зойка ушла, Фрося сбегала к деду Степочке — посоветоваться. Тот повертел в руках телефонограмму, поглядел ее на свет, улыбнулся:
— Настойчивый.
— Кто?
— Ну, Заграй этот, сук ему в дышло. Раз ты на письмо не ответила, телефоном решил взять. Молодец. С вашим братом только так и надо. А ежели вас послушать…
— Ой, дед Степочка, что это ты загадками, заговорил? Ты лучше присоветуй: идтить мне на переговоры или нет?
— А чего ты боишься? Через телефон он тебя не укусит. А человек все ж потратился, чтоб только твой голос услышать.
— А дети узнают?
— Тогда не ходи. Потом всю жизнь будешь каяться.
— Это верно, — вспомнив что-то свое, промолвила Фрося, — да уж поздно будет.
Дед Степочка усадил Фросю за стол, угостил свежей ушицей.
— Может, это счастье твое к тебе по телефону просится, а ты: идтить или нет? — сказал он. — Не такие уж твои годы, чтобы мужиками раскидываться.
— Вот в том-то и дело: годы. Да и дети…
— Дети любви не помеха, — изрек дед Степочка. — И пока молода, живи. Не заковывай душу в кандалы.
— Ладно, — пообещала Фрося, — не буду заковывать.
Назавтра она принарядилась, как на вечерку.
— Мам, ты куда? — вскинулась Юля.
Фрося никогда детям не лгала, а тут пришлось солгать:
— В контору вызывают.
— И я с тобой! — заявил Гаврош.
— Не смей! — испугалась Фрося. — Я, может быть, и не пойду в контору.
— Как это ты не пойдешь, раз вызывают!
— Не ваше дело! — ни с того ни с сего накинулась на детей Фрося. — Малы еще мать осуждать!
В общем, с детьми вышел полный разлад, и оттого Фросю не радовало ни теплое солнышко, что закатно светило ей прямо в лицо, ни легкий ветер, что дул в спину, ни запахи раздобревшей вечереющей земли. Вызов на переговоры, который она спрятала под кофточку, будто каленым железом жег ей грудь.
Скоро показался и поселок. Называется Озерный, а ни одного озера, хотя раньше, мать рассказывала, в деревне Озерки было несколько озер, перегороженных плотинами. Одно озеро выше другого. И острова на тех озерах. На одном острове церковь стояла — богоявленная. Строили ее, рассказывают, всем миром. Камни на лодках да на плотах перевозили. В раствор сырые яйца добавляли. Зато и простояла церковь, считай, шесть веков. А как началась революция, помещика из Озерков выгнали, он и схоронился в той церкви, думал, в богоявленной, дескать, не тронут. Не тронули, но вокруг засаду устроили, с острова чтоб никуда! На голодную смерть обрекли. Дескать, раз ты у бога стал защиты от людей искать, пусть бог тебя и кормит. Не выдержал помещик, взорвал себя вместе с церковью. Средь ночи над островом огненный столб поднялся, а наутро проснулись люди и увидели: ни церкви, ни острова. Весь под воду ушел. А после и воду спустили. Так и осталась деревня Озерки без единого озера. Говорил, правда, новый председатель, когда за него голосовали, что зальет новое озеро, больше прежнего. Только когда это еще будет? Спустить легче, чем новое залить.