— Пап, а пап, — спрашивает он, — а как ты думаешь, Саня и родился таким?
— Каким «таким»?
— Ну, маленьким.
Отец немного помолчал, словно не знал, что ответить.
— Маленькими, сынок, все рождаются. Только потом жизнь одних в рост гонит, а других к земле гнет. Думаешь, и ему сладко всю жизнь тремя бабами командовать?
— А тебе? — спрашивает Леха.
— Что мне?
— Не скучно бывает в лесу? Целый день-то?
— Нет, — смеется отец, — в лесу весело.
Отец ходит в лес не просто так, а на работу — это Леха знает, только какая ж это работа, думает. Работать — это косить, лен брать, коров доить, а он ходит по лесу, и все. То вешку зачем-то поставит, то указатель к столбу прибьет. А то остановится возле какой-нибудь осинки, ухо к стволу приложит, послушает, а потом ладонью погладит, словно она его знакомая. На Лехин глаз, так все деревья в лесу одинаковые, а отец каждое что ни есть деревце знает, молодое оно или старое, здоровое или больное. Завидует Леха отцу: вот бы и ему так, и просит:
— Пап, научи.
А отец смеется, не учит, только говорит:
— Гляди.
Леха во все глаза глядит, но ничего такого не видит, видит только, что отец зарубки на тех деревьях ставит, где дятел долбит. Поставит зарубку и скажет:
— Спасибо, дружок.
— Кому это ты спасибо говоришь? — удивляется Леха.
— Дятлу. Он ведь мой помощник.
— Как это — помощник?
— А так. Дятел будто насквозь дерево видит и сразу мне знак подает. На здоровое он ни в жизнь не сядет, а больное со всех сторон обстучит. Как доктор.
«Чудно», — думает Леха и спрашивает:
— А если два дня и две ночи идти, лес кончится?
— Кончится, сынок, кончится.
А Лехе кажется, что лес по всему белому свету тянется, ни городов, ни деревень, один только лес — дремучий, страшный, и он пугается:
— Пап, ты где?
— Тут я. Чего кричишь?
Он стоит возле толстой смолистой сосны и, придерживая рукой кепку, смотрит вверх. Леха тоже поглядел вверх, а сосны-то и нет: один ствол из земли торчит, а верхушку с сучьями как ножом срезало.
— Кто это ее так? — спрашивает Леха.
— Молния покорежила. Придется теперь этакую красоту на дровишки пустить.
— Хорошо, — соглашается Леха, — а то у деда Егорыча совсем дров на зиму нету.
— Ишь ты, — говорит отец и треплет сына по стриженой голове, — жалостливый, как мать. Да больно лют твой дед. Все ему не по нутру, с утра до ночи ругается.
— Да не ругается он. Дед говорит, что это он свою обиду на жизнь ругней выгоняет.
— Ну, ладно, ладно, скажи ему, пусть забирает сосну. Мне не жалко.
«Теперь уж непременно дед Егорыч женится, — вспоминает Леха, — сам же говорил: только б дровишками запастись, а там и за свадебку».