— Но ведь у нас, на Центральной… Телевизоры в каждой хате.
— А ванна есть? — спросила Галина.
— Далась тебе эта ванна! Лезь в Дымку — купайся.
Галина снова вздохнула:
— Не понимаешь ты. Ничегошеньки не понимаешь. А хочешь, чтоб любила.
На дворе заржал Стригунок, и Леха слез с сеновала. Ему надоело.
«Что, в самом деле, — думал он, — ванна ей нужна. А мотоцикл? Мотоцикл лучше ванны. Садись и лети куда хочешь. Так нет, и с мотоциклом Витальку не любит. Никого она не любит. И маму тоже. Даже не вспомнила про нее. А ведь в городе была, в больницу ходила».
Отец запрягал Стригунка, а тот не давался, не вставал в оглобли, и все тут. И небо было хмурое, грязное. Леха спросил:
— Пап, а пап, ты куда, ведь дождь скоро?
— Ничего, только жердей привезу, может, управлюсь.
— А зачем жерди?
— Посадки огородить. Коровы весь молодняк затоптали.
Не успел отец уехать, и хлынул дождь. Леха даже вслед ему выбежал, может, вернется. Нет, не вернулся, жерди ему дороже, зато вымокнет весь, и Стригунок тоже. Леха сел под крышу и стал глядеть на дождь, как он со стрехи капает. Соберется на соломине большая-большая капля и — шлеп в лужу, только пузыри во все стороны, как пауки, разбегаются.
— Эх, была б мама, блинов бы спекла. Со сметаной.
И тут Леха вспомнил: а что, если зажмуриться? Ведь тогда, в воскресенье, стоило ему только зажмуриться…
Сначала было темно, как на дне вира, потом что-то засветилось в темноте, какая-то точка, стала шириться, расти, все ярче, ярче, и Леха почувствовал: издалека-издалека идет к нему мама. На голове у нее платок, а в руках белый узелок с гостинцами. Она развязала узелок и дала Лехе пряник, а потом обняла его и поцеловала. И от ее мягких, теплых губ, от легких ласковых рук так Лехе стало приятно, что он засмеялся и смеялся долго-долго, а потом спросил:
«Мам, ты скоро домой придешь?»
«Скоро, сынок, вот сено сгребу и приду».
Леха удивился:
«А разве в больнице тоже сено косят?»
«А как же? Не будем сено косить — подохнут коровы-то».
«Ты не волнуйся. Мы с папкой накосим».
Мать стояла у плетня и глядела на Леху, а он не мог понять — грустная она или веселая.
«А Натка где?» — спросила она.
«Спит еще. — И снова повторил: — Ты не волнуйся, Натка жива-здорова. И Галина тоже. И я. Вот только папка…»
«Что он?»
«Я вчера пошел поросенка кормить, а он стоит в хлеву и плачет».
«Чего ж это он плачет?»
«Не знаю. Наверно, тебя жалеет».
«Раньше надо было жалеть!»
Леха даже вздрогнул — так мать это сказала, как будто плетью хлестнула, — и открыл глаза. Дождь уже прошел, и по всему небу растянулась радуга. Один ее конец в тучу ушел, а другой радуга в вир опустила — водицы напиться. Вода после дождя-то теплая. Леха перевел глаза на плетень — никого. Только ведь тут стояла и разговаривала — и вдруг нету. Леха хотел заплакать: мам, ты где? Но тут дед Егорыч окликнул его: