Кто мы? Миссия интеллигента. На одном из устных журналов обмен мнениями неожиданно приобрёл характер дискуссии: становимся ли мы частью московской интеллигенции? В чём наша миссия: знакомить широкую публику со своими личными открытиями или углубляться в собственные исследования? Острые споры вызвала потрёпанная книга, которую я привёз из очередной поездки по «глубинке» — тома из собрания сочинений Д. Н. Овсянико-Куликовского, «История русской интеллигенции», изданного в Питере в 1911 году. Крупный литературовед и лингвист, фундаментальный труд которого остался единственным в своём роде, считал, что только российских интеллигентов мучают бесконечные вопросы: что такое интеллигенция и в чём смысл её существования, чем ей заняться, что делать и кто виноват в том, что она не находит себе настоящего дела. Он объяснял это отсталостью тогдашней России от мирового прогресса. А я впервые задумался, почему периодически переоценивается роль некоторых любимых писателей и должна ли пишущая интеллигенция быть в оппозиции к любой власти. Нобелевский лауреат Кнут Гамсун симпатизировал сильной довоенной, то есть национал-социалистической Германии, будучи убеждён в обречённости слабого человека. Габриель Д’Аннунцио дружил с Муссолини, симпатизируя философии фашизма. Маяковского и Горького восторгала грандиозность культуризма большевистского босячества. А проницательный литератор Аркадий Белинков, произведения которого мы-студенты могли читать только в самиздате, испытал на себе «социалистическую гуманность» надсмотрщиков Гулага. Западные либералы не переоценивали своего влияния на умонастроения советских людей. Нам же и подавно было наивно мечтать об исчезновении внутренних самоограничений. Ведь ещё Чернышевский склонял общество к добровольной цензуре, а Горький за 4 года до штурма Зимнего добивался запрета на постановку во МХАТе «Бесов» Достоевского. И вполне закономерно, что я столкнулся с запретом на публикацию перевода драмы «Наместник». Вопрос об ответственности интеллигенции в условиях государственной цензуры, конечно, имел большое практическое значение для поэта-переводчика. Желающий печататься вынужден был принимать существовавшие ограничения. Но тот же вопрос приобрёл куда большее значение для журналиста-международника после формальной отмены цензуры. Ответственность его участия в формировании общественного мнения неизмеримо возросла. И я старался использовать свои возможности в распространении массовой информации, прежде всего, для устранения взаимных предубеждений русских и немцев и для укрепления авторитета изданий, с которыми сотрудничал. Насколько мне это удавалось, судить не мне.