Три Германии. Воспоминания переводчика и журналиста (Бовкун) - страница 34

Покровка-Морковка. Слово «дача» с детства ассоциировалось у меня с системой распределения благ. К тому же виденные прежде дачи не нравились как некий общественный стандарт симметрии, полезности и дисциплины. Но от участка, где с удовольствием хлопотали тесть и тёща, я пришёл в восторг. Не дача, а кусок огороженной природы, ассиметричный и располагающий к трудовым инициативам без ограничения, а потому притягательно уютный. Дополнительную радость я испытал оттого, что неподалёку находилась дача родителей моего друга-«зарубежовца» Лёвы Боброва. Покровка. Она привлекала огромным количеством полезных и бесполезных занятий — рыть канавки, расколачивать и заколачивать оконные рамы, чинить калитку. А когда я принёс и посадил у забора на просеке два крошечных сросшихся деревца — сосну и ёлку, мне окончательно стало ясно — это не дача, это Покровка. Уверен, что тесть испытывал к этому уголку природы куда более сильные положительные эмоции, ведь он вырастил из своего Гадкого Утенка прекрасного Лебедя. Родной брат едва не отнял у него это счастье, прогнав с участка. И если бы не жена и дочери, не близкие родные, не чуткие соседи и друзья, общими усилиями добившиеся справедливости, произошла бы трагедия. Дачный участок сменил место. Покровка осталась. И все прежние поклонники её сохранили ей верность. Для нас это был целый мир, океан ощущений, способный материализовать их в живые образы, только без жутковатой мистики, а совершенно обыденно. Мой школьный друг Юра Тихонов (впоследствии — учёный-химик, участвовавший в разработках искусственного инсулина) имел тогда неплохие навыки по плотницкой части и помогал нам обустраивать мансарду, а маленький Иван самостоятельно проложил участок дорожки, ворочая тяжёлые плиты. Когда плиты кончились, я сколотил деревянную раму, и он помогал заливать туда цемент для новых плит. А потом он же смастерил остроумную ловушку для куницы, в которую ночью попалась кошка Динка. Сцена в электричке, переполнившая меня радостями отцовства. Я говорю, подражая голосу кондуктора: «Следующая станция — Морковка». А он счастливо смеётся и повторяет с расстановкой: «Танция Маковка». Всё это и многое другое и было моим Солярисом, моей Покровкой. Для родителей дети их всегда остаются маленькими. Эта формула любви к своему потомству не совсем точна. Думая о сыне, я не ограничиваю себя воспоминаниями о собственной молодости, когда для нашего первенца «деревья были большими». Я давно уже понял, что люблю в нём не матрицу своих предков, а совершенно уникальное, необычайно близкое и дорогое существо, с неповторимыми, но хорошо узнаваемыми чертами внешности и характера, явленное Создателем в знак особой к нам расположенности. Мой драгоценный, неповторимый Вашка, с бесчисленными вариантами ласковых прозвищ! Вот я ношу его по комнате, когда он мучается животиком, и эта боль становится моей болью. А вот, в Загорянке он прибегает с огорода сообщить что дедушку покусали пчёлы. И вместо того, чтобы посочувствовать дедушке, все радостно смеются, глядя на малыша. Он привыкает к маленькой Татке, слегка ревнуя её к родителям. Потом начинает трогательно её опекать. Рисует вымышленные географические карты, предваряя долгосрочный интерес к творчеству Толкина. Приобретает новых друзей. Увлекается Цоем и Брюсом Ли, переводя себя на жёсткий режим возрастающих физических нагрузок. Влюбляется в зеленоглазую Ольгу, игнорируя заинтересованные взгляды других одноклассниц. Приглашает её в Германию, защищая от проявлений материнской ревности. Расстаётся с нею, ощущая ответственность за принятое решение, которое не позволяет ему поступить эгоистично и мелко. Признаёт экономику основным родом своей деятельности. Пробует силы на фирме Гены Венгерова и отвергает лестное предложение «Немецкой волны» самостоятельно вести экономическую передачу, изучает искусство менеджмента, возвращается в Москву, приобретает авторитет и опыт в избранной профессии. Находит женщину своей мечты — Танечку Антипенко. Трогательно заботится о сестре, родителях, неизлечимо больном друге и, конечно же, о своей Танечке. Господь награждает их бесподобными, всеми нами любимыми двойняшками — Гришушкой и Федюшкой. И я становлюсь счастливым дедушкой ГриФедов. Вспоминая добрые слова, сказанные о сыне нашими родителями, школьными учителями, друзьями и знакомыми, я мог бы счастлив быть одним только этим. Но самые дорогие образы хранятся за потайной дверкой нашей памяти. Астраханские плавни. Рыбалка в начале мая. Иван подарил мне эти дни ко дню рождения, купив путёвку. Мы отчаливаем от домика рыбака, он сидит на корме, подняв капюшон, и слегка морщится от холодного ветра. Ему сейчас не очень уютно. А меня переполняет волна тёплой радости от сознания близости с родным существом, и я понимаю, что это непередаваемое ощущение буду помнить до конца своих дней. Но случается, в качестве особой милости Господь дарует нам под занавес скитаний по жизни Откровения. Первое я испытал в конце 90-х, когда вторая папина жена Ольга Александровна дала почитать мне открытку: он поздравлял её с днём рождения. Это были белые стихи. В своём отце я всегда ценил качества, которых не хватало мне самому, и, прочитав открытку, испытал щемящее ощущение большой потери и большой радости. Гордясь мужеством, находчивостью, способностями, твёрдостью характера и добротой отца, я слишком поздно разглядел в нём поэтическую душу. Второе Откровение согрело меня столь же радостным открытием, когда я прочитал первый художественный перевод, выполненный моим сыном. «Властелин колец» Толкина. Любимый сын превзошёл меня, поразив не только глубоким проникновением в философскую мифологию Толкина, но и бережным отношением к многоплановой структуре этого ажурного поэтического творения, умением адекватно передать его стиль и образность. Начав переводить Толкина как увлечённый любитель, он совершенствовался с каждой строчкой и завершил перевод как одухотворённый профессионал. Стихи Толкина он перевёл намного лучше меня и, уверен, намного лучше других.