Мне дороги образы других отцов: тестя Павла Николаевича Сизикова, отцов школьных друзей: Анатолия Михайловича Черныха, водителя межгородского автобуса, человека вдумчивого и начитанного, и отца Эдяши Шилова, циркового трубача, достававшего нам контрамарки. Достоинства своих и чужих родителей пробуждали во мне именно те ощущения духовной близости, о которой размышлял Флоренский. Отцовская ответственность — это высшее проявление мужской любви к детям, порождающая любовь к отцам. Биологическая связь при этом необязательна; Эдяшу усыновили, взяв из детдома. В моей жизни были и другие старшие мужчины, к которым я испытывал величайшее уважение. Много лет моим старшим другом был Михаил Гаврилович Сажин, рядовой сотрудник Внешторга, с которым я познакомился в 1957 году на теплоходе «Некрасов», когда мы плыли по Днепру из Киева в Очаков. Я в то время работал электромонтажником в останкинском НИИ и зализывал раны от неразделенной любви, а он поехал отдохнуть вместе с сыном, которому исполнилось 13 и который не отходил от меня. С ним после этого я больше не виделся, а Михаил Гаврилович на протяжении нескольких лет, примерно до середины моей учебы в институте, регулярно звонил мне и оставлял дефицитные в то время календари, записные книжки и ручки, которые я раздаривал друзьям и родным под Новый год. Потом он признался, что тогда «выпросил» сына на поездку по Днепру у жены, с которой развёлся.
Одиссея Ник Ника. Яркий след оставил в моей памяти Ник Ник. Весной 1961 года в аудиторию, где после лекций мы читали свои стихи и переводы, вошёл мужчина благородной внешности, с несколько старомодной стрижкой густых волос и, улыбнувшись краешком губ, спросил, сделав вопросительный жест в сторону свободных стульев: «Вы позволите, уважаемые коллеги?» Все с интересом посмотрели на него, никто, разумеется, не возразил. По возрасту вошедший мог быть поэтом-фронтовиком. Как раз за неделю до этого к нам заходил Арсений Тарковский и читал свои еще не опубликованные стихи. Но в облике гостя было нечто сугубо штатское, хотя каждый из нас, как выяснилось потом, ошибся, стараясь определить про себя его гражданскую профессию. Мне почему-то показалось, что он немного похож на Бунина. Это и был Бунин — Николай Николаевич, однофамилец великого писателя. Неожиданная ассоциация с другим Буниным мне самому так и осталась непонятной. Впоследствии я просмотрел чуть ли не все доступные мне портреты Ивана Бунина, но сходства с посетителем нашего литературного кружка, понятно, не обнаружил. Мы вместе с ним ехали по красной линии метро в сторону «Сокольников», и я услышал от попутчика суждения о литературе, сразу расположившие меня к этому человеку. Так я познакомился с Ник Ником — тонким знатоком немецкой прозы, переводчиком романов Стефана Цвейга, Генриха Бёлля, Вольфганга Шнурре, Ханса Фаллады и других немецких писателей. Он стал моим старшим товарищей и другом и оставался им больше 40 лет, до самой смерти. Испытывая к Ник Нику глубочайшую личную симпатию, я ценил его как мастера художественного слова и знатока жизни и был многим ему обязан. После окончания института нашему курсу выдали свободные дипломы, разрешив самостоятельный поиск работы. Выпускники рассыпались кто куда. ТАСС, АПН, ВЦСПС, Внешторг, партийные и государственные органы, министерства… Некоторые предпочитали учиться дальше, чтобы получить второе, более прибыльное образование. Моя кандидатура заинтересовала Министерство мелиорации и водного хозяйства. Но когда мне предложили поехать в Конго переводчиком со вторым языком — французским, я колебался, мечтая о литературной работе. Всё решил для меня совет Ник Ника. «Поезжай, не раздумывая, — сказал он, — станешь выездным, а это — политический капитал, пригодится. Бывший зэк дурного не посоветует». Я уже знал: за плечами Ник Ника не только фронт, но и плен, и годы Гулага, а потому к совету прислушался.