Воспитатели. Идеологи. Авторитеты мнимые и реальные. Благоговейного отношения к каноническим изображениям руководителей партии и государства я не испытывал. Родители не приносили в дом ритуальные открытки и статуэтки. Начиная с Ордынки, портреты вождей в доме у нас никогда не висели. К подобным атрибутам в других домах я относился нейтрально, считая их частью обстановки, но замечал, что политический портрет на стене или его отсутствие в достаточной мере выдают настроения хозяина кабинета. Там, где висели портреты Ленина, Калинина, Ворошилова, Будённого или Молотова, Сталина я не видел. Шуток на эту тему я не помню, но в пионерлагере «Лобаново» в родительский день я попросил маму сфотографировать меня рядом с алебастровым бюстом вождя, потому что ребята сказали: «Слабо!» Он стоял посреди большой клумбы, и мне пришлось изрядно помять цветы. Мама сделала снимок «Любителем» и осуждающе сказала: «Тебе влетит». Не влетело. Вспоминается и другой эпизод детства. Булочная в Погорельском переулке года за три до смерти Сталина. Я вбежал, запыхавшись, и тут же застыл, как застыли в немой сцене немногочисленные покупатели. Сильно подвыпивший гражданин, купивший буханку пеклеванного и сайку, размахивая авоськой, кричал: «И какой-то грузин нами, русскими, управляет! Да чтобы ему провалиться!» Я не понимал причины и смысла этого протеста, но заметил, что никто не бросился звонить в НКВД. Опустив головы и не глядя друг на друга люди стали тихо расходиться, а продавщица, знавшая, что я обычно покупал, сунула мне две французских булки и сказала: «Иди, мальчик, домой. Не обращай на него внимания». Смерть «отца народов», насколько помню, тоже вызвала контрастные эмоции. В соседнем классе избили ученика, смеявшегося в день похорон. В нашем никто не смеялся, но и не плакал. А мама и тётя Нина захотели непременно пойти в Колонный зал Дома Союзов. Видимо, больше из любопытства. Сталинистками они не были. Я бесцельно увязался за ними и теперь не исключаю, что многие шли туда для того, чтобы увидеть Сталина в гробу. Мы приехали к тёте Нине на Большую Дмитровку накануне, переночевали и рано утром, пройдя дворами и дважды перелезая через забор, влились в густой и нервный поток любопытных недалеко от здания прокуратуры. Отчаянно скорбящих лиц я не видел, но отчётливо помню, как у Столешникова переулка, где улицу перегородили тройным рядом военных грузовиков, началась давка. Придавленные толпой к машинам люди кричали, визжали дети. Тётю Нину, маму и меня чьи-то руки выдернули из сгущавшейся массы словно морковки и поставили на каменное основание забора, по которому мы благополучно добрались до оцепления. Безопасно добрели до Колонного зала, прошли мимо гроба. Ни патетики, ни скорби.