Три Германии. Воспоминания переводчика и журналиста (Бовкун) - страница 79

и для кого писать, а соответственно — кто и как это будет читать. Контингент русскоязычных читателей в Германии в 90-е годы составляли переселенцы из всех регионов СССР, большей частью — с окраин. И привыкли они к определённому стилю газетных статей — строгому и даже казённому, без примеси какой-либо иронии, если только это были не фельетоны. Журналисты «Известий», начиная с периода гласности и перестройки чаще пользовались иронией и даже сарказмом. И я мог бы назвать десятки имён моих более популярных коллег, которые стали лауреатами престижных премий как обладатели особого стиля. Каждый из них был легко узнаваемым автором, у каждого были «свои» читатели. Были они и у меня, но я понимал, что для русскоязычных изданий в Германии нужно писать иначе. Не всем нравились мои сравнения, гиперболы и выводы. Полемизировал. Когда стал работать для русскоязычных газет («Восточный экспресс», «Европа-Центр», «Контакт ам Зоннтаг», «Рейнская газета», «Русская Германия») писать приходилось много, потому что после ухода из «Известий» на квартплату и содержание машины уходили почти все гонорары, а других источников дохода у меня не было. Статьи, очерки, фельетоны, полит-эссе, комментарии, интервью, портреты земель, авторские колонки, дайджесты, ответы на письма читателей… Мне отводили целые полосы. Недостатка места для своих публикаций я не испытывал. Но недостаток времени… Если я вёл постоянные рубрики, которые порой занимали не одну страницу, подпись мою ставили выборочно. Чтобы не смущать и не путать читателей, «Русская Германия» опубликовала такое сообщение: От редакции РГ: «Этот, как и другие материалы на 2-й и 3-й полосах, написаны нашим политическим обозревателем. Его подпись стоит над страницами. Маленькое это пояснение адресовано тем читателям, которые этой подписи не обнаружили и удивляются анонимности нашей аналитики. Здесь нужно добавить, что Евгений Бовкун обладает, по мнению множества читателей — его поклонников, таким самобытным слогом, что спутать его с другими авторами или не распознать довольно сложно». О собственной узнаваемости мне судить трудно. Могу лишь сказать, что в числе моих художественных средств немаловажное место занимала ирония. Сборник избранных стихов разных лет я так и назвал «Ироническая имажелирика», но пользовался и другими приёмами отечественной публицистики.

Судаки Удомельские. Обстоятельства сделали меня многостаночником. Потребовались псевдонимы: Виктор Оксен, Алексей Дёмин, М. Гурский, Василий Штольц, Саша Штеглиц, Свен Вильде и даже Ольга Остара. Был у меня и основной псевдоним, записанный в удостоверение Союза журналистов РФ — С. Удомельский. Готовясь к вступлению в СЖ, я никак не мог придумать новое имя. Его непременно нужно было указать в анкете. Как раз в то время я услышал от Юры Гаузе легенду о знаменитых судаках, которых вылавливали в озере Удомля и доставляли к царскому столу. Псевдоним родился сам собой — С. Удомельский. Я крайне редко им подписывался. Он стал неким талисманом, охранявшим воспоминания о пребывании на озере и на небольшом безымянном острове, где прятались в яблонях и соснах академические избушки. Одна, покрупнее, принадлежала семейству Збарских, другой дом поделили между собой Василий Кузьмич Дудник и Юра Гаузе, отец которого Георгий Францевич синтезировал антибиотик грамицидин, получив за это Сталинскую премию. В свою половину Юра несколько раз приглашал нас с женой. Грибы, малина, великолепная рыбалка, на которую я как-то уговорил приехать своего школьного друга Юру Тихонова… Прогулки по лесу, в чаще которого прятался тихий и потому таинственный Дом инвалидов. Рейды на моторной лодке по заводям. Иной раз становилось не по себе от того, что глубина под тобой достигает десятков метров. Зимой тёплая печка и рождественский гусь. Мы купили его живым в деревне и вынуждены были резать самостоятельно, но сделали это так неумело, что он взлетел с отрубленной головой и застрял в ёлке. Остров был одним из тех немногих мест, где, общаясь с Юрой Гаузе, и в долгих беседах с ним на разные темы я познавал его достоинства и учился познавать самого себя: на совпадении или несовпадении взглядов, противоположности привычек и вкусов, противоречивости своих и чужих поступков. Человек оригинального склада ума, ироничный рационалист и в меру циничный романтик, он привлекал меня своими парадоксальными суждениями и достаточно глубокими знаниями психологии научной среды, которая интересовала меня как «чистого гуманитария». Очевидно, и у него были причины искать моего общества. Своеобразие нашей недолгой дружбы состояло в том, что мы были женаты на кузинах, в отношениях которых не было полной задушевности, а жена Юры, с которой он вскоре развёлся, обладала явными мизогиническими наклонностями. Мы много говорили о произвольном характере добра и об особенностях физиологических влечений, что очень волновало Юру, любившего анализировать вслух свою интимную жизнь. Он развивал, в частности, такую теорию: гениальные или просто одарённые мужские особи должны стремиться увеличить число себе подобных. Всё остальное (любовь, секс, семейные отношения) может лишь сопутствовать в продвижении к этой цели. Я не разделял этих взглядов, но мне нравилось бывать в его «академической» квартире на Соколе; привлекала не роскошная по тем временам обстановка, а возможность интеллектуальной беседы. В первую очередь — с Юриным отцом — Георгием Францевичем. Я легко находил контакты с родителями друзей и знакомых, стремясь не только расширять познания в разных областях, но и постигать психологию старшего поколения. Георгий Францевич поражал разносторонностью интересов, остротой научного мышления, фотографической точностью жизненных наблюдений, терпимостью и добротой по отношению к окружающим. А ещё чисто внешне отдалённо напоминал моего папу и тем уже был мне глубоко симпатичен. Мы подолгу говорили на разные темы — о литературе и театре, политике и медицине. Не знаю, что интересного находил в наших беседах сам Георгий Францевич, но Юра как-то заметил: «Отцу нравится с тобой общаться». И я ощутил в его словах небольшой налёт ревности. В декабре 90-го я получил от него письмо из Америки, куда удалился он в научную эмиграцию и где занимался поиском ингибиторов развития вируса СПИДа. Долго собирался ответить, но внешние обстоятельства помешали мне выполнить эту обязанность. Контакт опять прервался, о чём я искренне жалел. Вспоминая Удомлю, я вижу Василия Кузьмича, крепкого рассудительного казака с прочной привязанностью к семье, природе и физическому труду. Иной склад ума и характера. К таким людям, признаться, меня тянуло больше. И контрастные имажинистские впечатления омрачаются мыслью о трагической гибели Мити Збарского на моторной лодке. Тайна её покоится в карстовых глубинах озера.