И мы поспешно взлетели, приземлившись прямо в баню. Рядом. Там подавали сухой пар, и мокрый массаж в турецком стиле, и водопад мощностью в четверть Ниагары, под которым разминались тугие от долгой малоподвижности суставы.
Прямо в бассейне узнал я от нырнувшего ко мне профессора Маккарти, что искали меня не переставая, что пленку мою видели в беззвучном варианте, но с помощью экспертов из посольства действительно прочитали по губам, о чем потом долго писали в прессе — не о чтении по губам, а о требовании штурмовать террористов, невзирая на мою личность. Что гуманнейшая часть публики требовала, не слушая меня, договариваться с похитителями, говоря, что своей жизнью я рисковать волен, но жизнями связавших со мной свои судьбы террористов распоряжаться мне прав не дано. Теперь же террористы растворились бесследно, но что выкупа им, честное слово, не заплатили.
Я старался верить, но остался в сомнении. А вдруг драматический финал со стрельбой по силуэту — только эффектная постановка?! Вдруг с ними все-таки договорились?! За моей спиной и за спиной публики?! И не высади даже я дверь топчаном, через день меня бы отыскали совершенно случайно?!
Ускользающая правда — так бы я назвал свое ощущение. Мы и вообще живем в мире ускользающей правды: считаем, что меня освободили без выкупа, что паром «Эстония» утонул из-за чрезмерного шторма, что принцесса Диана разбилась при виде фатальных фотографов, — и, наверное, так все и суть. Быть может, мир прост. Но остается ощущение ускользающей правды — скрытых происков и тайных переговоров. Никогда нам до всего не докопаться, и оставленная поколениям неразгаданная тайна железной маски символизирует наш мир ускользающей правды.
Да ведь и я почти невольно — но не совсем невольно — сыграл на том же чувстве: скорее всего, я нормальный гражданин Петербурга, но вдруг, но вдруг?! Вдруг я и сам не все про себя знаю?!
Жена на время поисков уехала в Петербург. Правильно, чего ей делать в Галифаксе одной без языка?
Прямо в предбанник мне принесли телефон. Я набрал наш домашний номер. Я вечно путаюсь в пересчете времени — но, во всяком случае, у нас уже вечер.
Подошла соседка — и пахнуло на меня забытым здесь коммунальным миром. Изменяя голос, я позвал жену по имени-отчеству: не хотелось, чтобы весть об освобождении жена услышала из соседских уст.
— Да?! Что?! — нервно.
Ну, конечно, она же столько времени в ожидании вестей.
— Это ты? А это я.
Ведь телеграфные агентства о моем освобождении сообщить еще не успели.
— Ты?! Откуда?!
— Из свободы.
— Но как?! Когда?!