«Черт! Закричать, что ли? Может, дворецкий и слуги взломают дверь?».
«Не стоит. Не откроют. Не услышат, — промелькнули сразу три мысли подряд. — Не бойся. Я не причиню тебе зла. Иди и сядь со мной. Поговорим».
Ганин повернулся спиной к двери в поисках источника мыслей и даже ничуть не удивился, увидев, что фиалковые глаза девушки с портрета направлены прямо на него. Они не моргали, они светились в темноте, они смотрели, вопреки всякой художественной логике не туда, куда должны были смотреть по всем законам перспективы — ОНИ СМОТРЕЛИ НА НЕГО…
По спине Ганина пробежал неприятный холодок, руки и ноги задрожали, стали какими-то ватными и непослушными, как у мягкой игрушки, в горле пересохло, на лбу выступила испарина, затошнило. Первая мысль, пронзившая сознание Ганина как молния, была: «Ну, все, дорисовался…». . Сразу вспомнились иронические намеки Расторгуева, истерические крики Светланы «Псих ненормальный, да тебе лечиться пора!», насмешки за спиной товарищей по учебе… Ганин никогда всерьез не воспринимал все это, считал, что такова уж судьба всех по-настоящему творческих людей — казаться окружающим сумасшедшими, «белыми воронами». Он не без удовольствия в таких случаях приводил себе на память имена Сократа, Андерсена, Диогена, слывших чудаками, но ни разу не сомневался в своей нормальности и психической полноценности. Даже когда начались чудеса с портретом, Ганин это воспринимал скорее как игру воображения, сублимацию своих инстинктов и был даже доволен ею — пусть будет, зато какая пища для воображения, для творчества! И в самом деле, появление портрета давало ему бешеную творческую энергию. Шутка ли: за полгода написать почти 30 полноценных полотен из одного только барятинского Марьино! И откуда только силы брались?.. Даже мысль, которая пронзила его сознание при продаже портрета Никитскому он воспринимал как продолжение игры, но это… То, что он ощутил сейчас, в своей голове, невозможно было выдать уже за простые галлюцинации, за игру разума, это было нечто иное. Мало того, что мысли носили явно посторонний, чужеродный характер — их посылал кто-то другой, кто-то явно со стороны, — так теперь и этот взгляд… Живой, пронизывающий, дерзкий, страстный, угрожающий и призывающий к себе одновременно, взгляд, красноречивее которого не может быть ни одно слово на свете, говоривший только об одном — о том, что он может принадлежать только одушевленному и разумному существу, каким-то мистическим образом вписанному красками в ткань холста…
«Нет, этого не может быть, это невозможно! — твердил себе вновь и вновь Ганин, стараясь не смотреть на чудовищное изображение и крепко сжимая руками виски. — Я просто переутомился, все эти смерти, выставка, Снежана, бессонная ночь, переезд… У кого угодно с головой будет не все в порядке! Пожалуй, стоит все-таки попробовать открыть дверь, вырваться на свободу. Думаю, холодный душ обязательно приведет меня в чувство!»