«Чем я хуже ЕЁ?» — пронзила его голову мысль, а потом — одна за другой — как выстрелы из огнестрельного оружия. — «Она постареет. Она умрет. Я — сама вечность. Я — само совершенство. Мои цветы в лукошке никогда не завянут. Солома в моей чудной шляпке никогда не сгниет. Мое шелковое платьице никогда не надо стирать… Поцелуй раму, как прежде! Назови меня совершенством!! Преклони колени!!!».
Но Ганин отшатнулся, и в ужасе, широко раскрыв глаза, закричал:
— Кто ты?! Кто?! Ты — не мой портрет! Ты какое-то наваждение! Кто ты НА САМОМ ДЕЛЕ???!!!
«Я — та, кому ты дал жизнь — прекрасную жизнь в этом прекрасном сосуде! Я — та, кто жаждет любви и восхищения! Я — та, кто не потерпит измены и никому не простит обиды!» — при последней мысли в фиалковых глазах заблестели кроваво-красные искорки, а белоснежные зубки хищно сверкнули из-под полных чувственных губ.
— Ты угрожаешь мне, своему творцу, создателю?! — возмутился Ганин, механически сжимая кулаки и отшатываясь от портрета.
«Не угрожаю». «Предупреждаю».
— Значит… — тут страшная догадка осенила Ганина и волосы на его голове медленно становились дыбом, а кожа на руках — покрываться «гусиной кожей». — Значит…
«Да». «Их всех убила я». «И её убью». «Ты — мой создатель». «Ты — мой художник». «Никому не отдам». «Взгляни».
В этот момент золотое кольцо на пальце девушке загорелось ярко-желтым огнем.
— Я не давал тебе никаких обещаний! — закричал Ганин почти в истерике. — Я даже не помню этого кольца! Я не помню!..
Но в этот момент какая-то сила развернула его голову от портрета вниз. Как раз в этот момент последний луч заходящей луны упал на правую руку Ганина и он отчетливо увидел, как на его безымянном пальце начинает проступать контур призрачного, абсолютно неощутимого золотого кольца, ярко блеснувшего при лунном свете…
А потом Ганин поднял глаза на портрет и увидел торжествующий блеск в его глазах.
— Я тебе не верю, ведьма! Я тебе не верю! Я ненавижу тебя! — закричал Ганин в бешенстве и, размахнувшись, ударил кулаком прямо в холст портрета… Но вместо того, чтобы порвать хрупкое полотно, рука Ганина встретила лишь воздух — все равно как если бы он со всей силы ударил в раскрытое настежь окно…, а оттуда, изнутри, кто-то прикоснулся к его руке, чья-то горячая ладонь, покрытая нежной на ощупь кожей, и Ганин почувствовал, что в его сознание вторгается чуждый, невероятно могущественный разум, и этот разум — не земной, не человеческий, необъятный, для которого человек — не больше таракашки или мураша — начинает властно повелевать ему. В его голове замерцали, как узоры в калейдоскопе, тысячи тысяч образов, картин, картинок — лиц, обрывков пейзажей, каких-то неведомых звезд и планет —, наконец, этот калейдоскоп разорвался на миллионы и миллионы разноцветных осколков…