Ладыженский, преподававший в орнаментальном классе, строго следовал этим принципам. Так учил его Клодт в Академии художеств, так учил и он. Даже малейшие отступления от правил не допускались. На первом занятии, усмотрев неточность в рисунке Грекова, сердито фыркнув, Ладыженский решительно перечеркнул лист крест-накрест красным карандашом. Пришлось начинать все заново. И опять от зорких глаз педагога не укрылась погрешность. Митя едва не расплакался над вторым «перекрещенным» рисунком. Закусив губу, в третий раз взялся за работу.
— Это еще что, — влажно поблескивая карими глазами, говорил ему, насупленному и хмурому, Исаак Бродский, — в элементарном классе некоторые по месяцу бились над контурным рисунком куриного яйца… Я сам справился с заданием лишь к концу второго дня… Один только Степан нарисовал яйцо с первого раза.
Степан Колесников, добродушный силач, молодецки потряхивал кудрями. Ему все давалось шутя. Легкость, с какой он работал, привычка достигать всего без усилий оказали Колесникову дурную услугу. Одаренный сверх меры, он так и не вырос в крупного художника.
Митя ходил на занятия без охоты. Все наставления он скрупулезно выполнял, но радости и удовлетворения никакого при этом не испытывал. Его отвращение к орнаментам не укрылось от опытного педагога.
— Формальное отношение к делу еще никогда не приносило желаемых результатов! — жаловался на него Ладыженский Костанди. И запальчиво присовокупил: — Между прочим, Верещагин потому и стал Верещагиным, что даже в карцере рисовал орнаменты!
Мудрый Костанди не стал торопить события. Подождал, когда улягутся страсти. Он знал, что в конечном итоге любовь к рисованию возьмет верх, юноша втянется в скучную, но необходимую работу над орнаментами. И он оказался прав. Постепенно юный художник стал сознавать нужность их рисования. На эту мысль прежде всего его наводили картины. В степной глухомани, где даже книги были редкостью, юноша не видел картин.
Висевшие в классах живописные полотна будоражили его воображение. Не верилось, что и он когда-то сможет писать большие картины.
Особенно часто юноша останавливался перед морским пейзажем Айвазовского. «Сколько, должно быть, потребовалось времени и усилий, — думалось ему, — чтобы изобразить игру волн, кружево пены на их гребнях, стремительный полет облаков над морской пучиной!» Каково же было его изумление, когда он узнал, что Айвазовский написал эту картину всего за два часа, прямо на глазах учеников школы. «Как художник достиг такого мастерства?» — не оставлял его мучительный вопрос.