На четвертый день ожидания Людовико сообщил, что надеется попасть к пленнику, так как следующей ночью должен дежурить знакомый охранник. Надежда оправдалась: сделав вид, что несет кувшин с водой, он прошел в темницу. Благоразумие не позволило ему сообщить часовому об истинной цели посещения, а потому разговор с пленником оказался очень коротким.
Эмили ожидала результата в своей комнате: Людовико пообещал прийти вечером вместе с Аннет и сдержал слово. Дрожащими губами Эмили произнесла: «Валанкур» и умолкла в тревожном ожидании.
– Шевалье не доверил мне своего имени, синьора, – ответил Людовико. – Но как только я упомянул вас, преисполнился радости, хотя и не удивился так, как я ожидал.
– Значит, он помнит меня? – воскликнула Эмили.
– Ах, конечно, это месье Валанкур! – вступила в разговор Аннет и нетерпеливо взглянула на Людовико.
Тот понял ее взгляд и ответил:
– Да, синьора, шевалье вас помнит. Больше того, питает к вам глубокие чувства. А я осмелился сказать, что вы тоже о нем думаете. Тогда он спросил, каким образом вы узнали, что он в замке, и поручили ли мне поговорить с ним. На первый вопрос я не смог ответить, а на второй ответил положительно, и он снова обрадовался так, что я испугался, как бы бурное проявление восторга не вызвало подозрений у часового.
– Но как он выглядит, Людовико? – нетерпеливо перебила его Эмили. – Не загрустил ли, не заболел ли от долгого плена?
– Что касается грусти, то никаких симптомов я не заметил, так как он пребывал в наилучшем расположении духа, какое только можно представить. Внешность его выражала только радость: кажется, на здоровье он не жалуется, но я не спросил.
– Он не передал никакого сообщения? – спросила Эмили.
– Передал, синьора, и даже кое-что еще, – подтвердил Людовико, шаря по карманам. – Надеюсь, не потерял! Шевалье сказал, что, если бы у него были перо и чернила, он непременно написал бы письмо, и собирался передать вам на словах длинное послание, но вошел часовой и он успел отдать только вот это.
Людовико достал из нагрудного кармана живописную миниатюру. Дрожащей рукой приняв подарок, Эмили увидела собственный портрет – тот самый, который матушка когда-то странным образом потеряла в рыбацкой хижине в Ла-Валле.
К глазам подступили слезы радости и нежности, а Людовико тем временем продолжил:
– «Передай своей госпоже, – велел шевалье, отдавая мне портрет, – что это мое единственное утешение в несчастьях. Скажи, что я постоянно носил его на сердце, а сейчас отправляю в знак любви, которая никогда не умрет. За все богатства мира я не отдал бы портрет никому, кроме нее, а сейчас расстаюсь с ним в надежде вскоре получить обратно из ее рук. Скажи…» Но здесь, синьора, вошел часовой, и шевалье умолк, однако прежде попросил устроить встречу с вами. А когда я ответил, что вряд ли удастся заручиться помощью часового, сказал, что это не так уж и важно, попросил принести от вас ответ и пообещал сообщить нечто большее, чем сейчас. Вот и все, что было, синьора.