– Да, алло…
Я его разбудил.
– Это я, Мишель… Дружба, сплотившая нас за двадцать лет полетов во все концы света…
– Ну, ты нахал, шесть месяцев прошло, больше…
– Если бы друга нельзя было оставить на время, это уже не считалось бы дружбой…
– Да, но почему ночью, позволь спросить? Полгода не звонил, мог бы пару часов и подождать… Или что?.. Что-то серьезное?
– Как Моника?
– Прекрасно, все остальные тоже. Что с тобой?
– Она всегда меня жалела, потому что я не могу плакать. Она говорила, что я не представляю, как это хорошо.
Он молчал. Должно быть, голос мой звучал надломленно. Как она сказала? «Сиротствуете без женщины…»
– Мишель, что с тобой? Сейчас же иди домой. Пропал, как в воду канул, а теперь… Да что происходит?
– Пасодобль. Черная обезьяна танцует пасодобль с розовым пуделем.
– Что за бред?
– El Fuego de Andalusía.
– Что?
– Ничего. Абсолютно ничего. Мастер-класс дрессировки, только мы не знаем, кто хозяева цирка. Они забрались на свой чертов олимп, на эту гору дерьма и наслаждаются. Каждый должен объять необъятное, это их присказка, они требуют от нас невозможного. Знаешь, тут один так извернулся, что поместился в шляпную коробку. Один из нас, из тех, кто прогибается. Гнусные боги-макаки восседают на олимпе из наших гниющих останков и забавляются. Вот. Это я и хотел тебе сказать. Все мы ходячие шедевры.
– Ты пьян.
– Нет еще. Но стараюсь.
– Ты где?
– В «Клапси».
– Это еще что?
– Ночной клуб, всемирно известный.
– Хочешь, чтобы я пришел?
– Нет, что ты. Я так просто звоню, чтобы время быстрее прошло. Это скоро закончится. А может, уже закончилось.
– Что ты там забыл, в своем «Клапси»?
– Жду одну знакомую, ей тоже плохо. Мы решили создать общество взаимопомощи. Извини, что разбудил тебя.
Жан-Луи молчал. Настоящий товарищ. Помогал мне убить время.
– Как Янник?
– Мы расстались.
– Не может быть. Ты что, смеешься? Только не вы.
– Она ушла от меня сегодня ночью. Наверное, поэтому я тебе и звоню. Мне нужно было кому-то сказать об этом.
– Не верю. Вы были вместе, дай бог памяти… двенадцать, тринадцать лет?
– Четырнадцать с небольшим.
– Я никогда не встречал такой пары, как ваша. Такой…
– Неразлучной?
– Просто не верится! Ну хорошо, поссорились… Только не говори мне, что это окончательно.
– Это окончательно. Она уходит. Мы никогда больше не увидимся.
– В каком она рейсе сейчас? Эй! ЮТА![9] Мишель! Алло! Ты слушаешь, Мишель?
– Да. Я здесь. Извини, что разбудил, но… не было другого выхода. Мы всё долго обсуждали, спокойно… пока наконец это не стало пыткой. Мы решили порвать одним махом. Никакой агонии, никаких незаживающих ран. У нее еще оставалось немного женского тщеславия. Нет, просто гордости, достоинства. Это дело чести – не позволить издеваться над собой. Нас заставляли ходить на задних лапках, надрессировались, довольно. Однажды, старик, мы сами возьмем кнут в руки, и он будет плясать под нашу дудку, этот, как бишь его… какой-нибудь сеньор Гальба. В ней был некий протест, некий… вызов. Честь существует, Жан-Луи. Честь человека, клянусь тебе. С нами не имеют права так поступать. И она не желала быть игрушкой в чьих-то руках, позволить растоптать себя. Конечно, мы могли бы продержаться еще немного. Протянуть еще месяц, неделю. Ждать, пока нас обоих не накроет с головой. Но ты ее знаешь. Она гордая. И мы решили, что я уеду в Каракас, и она тоже отправится куда-нибудь далеко-далеко…