Шторы были опущены, горел свет. Сеньор Гальба сидел в кресле возле камина. Шимпанзе устроился на коленях у хозяина и искал блох у него в волосах. Розовый пудель лежал у кресла и, увидев Сванссона, завилял хвостом.
Сеньор Гальба был в пижаме. Глаза широко открыты, лицо осунулось, отчего нос с мощными ноздрями казался еще больше, как будто он устремился навстречу врагу. Сеньор Гальба был мертв.
Шимпанзе посмотрел на нас, чмокнул своего хозяина и погладил его по щеке.
Горничная что-то выкрикнула по-португальски и кинулась жаловаться в дирекцию, что в пятьдесят седьмой привели животных.
Тут Сванссон допустил ошибку.
– Джексон! – крикнул он. Не знаю, то ли шимпанзе потерял голову, то ли, напротив, своим поведением доказал замечательное присутствие духа, но он отреагировал на свое имя рефлексом настоящего профессионала. Издав пронзительно-испуганный крик, он бросился к проигрывателю, стоявшему на столике, и сделал точно такое же движение, которое мне довелось видеть на сцене: завел пластинку. Пасодобль El Fuego de Andalusía зазвучал во всем своем великолепии, и то, что воспоследовало, несомненно, делало честь искусству дрессировки, пределы которого определялись лишь застывшим стеклянным взглядом сеньора Гальбы.
В мгновение ока шимпанзе и розовый пудель уже стояли в обнимку посреди комнаты и танцевали пасодобль, бросая на нас испуганные взгляды, будто понимая, что речь идет о жизни и смерти.
– Вот дерьмо! – в сердцах воскликнул Сванссон.
Я решительно направился к дивану, взял свою сумку и вышел в коридор. Перед тем как спастись бегством (что почему-то всегда кажется возможным), я в последний раз взглянул на своего друга из Лас-Вегаса: трогательная картина – последняя честь, которую шимпанзе и пудель отдавали таким образом труду всей его жизни. В общем, последнее слово осталось за сеньором Гальбой.
Я кинулся сломя голову вниз по лестнице, а ритмичные звуки пасодобля неслись мне вслед от этажа к этажу до самого тротуара, хотя слышать их, естественно, я уже не мог. К тому же мне казалось, что пустой взгляд сеньора Гальбы с невозмутимым безразличием наблюдает за моими попытками увернуться от палочки дрессировщика. Заметив, что ни машины, ни Лидии уже нет, я постоял немного у входа, с дорожной сумкой в руках, слушая мелодию пасодобля, которая все еще звучала у меня в ушах, словно неслась из сотни репродукторов, потом шагнул на мостовую, очутился в потоке машин и ругательств, повернулся пару раз вокруг себя, щелкая пальцами, чтобы не сбиться с ритма, и, когда какое-то такси наконец остановилось, водитель засомневался, брать ли меня: он опасался за свои сиденья. Я назвал ему адрес Лидии и попросил выключить радио, потому что я слушаю музыку. В зеркале заднего вида отражался его недоверчивый взгляд. Я успокаивал себя тем, что я в полном расцвете сил и можно так протянуть еще долго, если не курить и заниматься спортом. В этой эйфории мне вдруг захотелось поболтать с шофером.