— Совсем как дети, — сказал Новак. — Думают, в игрушки будут играть, в солдатиков. Только винтовки-то настоящие. Или как лошади… Надоело каждый день лямку тянуть, вот и кажется, куда ни сбежать, все лучше будет… Я слышал вчера в казарме: «Обуют, оденут, накормят, напоят, и все задаром, а ты только знай себе постреливай. Работа нетрудная, не надорвешься…» А то, что в него могут попасть, об этом он не думает. Так уж, видно, люди устроены. Видит иной: тащатся по улице похоронные дроги, нехорошая штука, думает, но «мое дело сторона». А чтоб совсем успокоиться, еще и над покойником посмеется…
Вокруг сидели, лежали, ходили взад и вперед солдаты. Новак снова вынул перочинный ножик, повертел его в руке, но открывать не стал, опустил в карман. Начал разглядывать солдат.
— У них теперь руки чешутся, — сказал Новак медленно и раздумчиво, будто только что пришел к этой мысли, — хочется отплатить за все унижения, за пинки и оплеухи. Потому и горюют и куражатся: «Ура! Война! Одним махом сто человек побивахом!» В штатской-то жизни обидчику нельзя было дать по морде — вот он и вымещал все свои унижения и обиды на жене, на матери да на детях. А теперь ему говорят: «Бей, молодец, враг не отец». Да еще похвалят за это, героем назовут. Чем он пуще звереет, тем он больше герой. А почему, кого и зачем он убивает, да за что его самого убивают — об этом у него и в мыслях нет. — И Новак спросил без всякого перехода: — А ты перед тем, как призываться, заходил в союз? Я не ходил… Они сейчас там почти все так же толкуют, не только этот, — указал он на спавшего Доминича. — Будто у всех мозги набекрень!
Проснулся Антал Франк. Не пошевельнулся. Слушал молча, поэтому никто не заметил, что он уже не спит. Увидев Новака, Франк закрыл было глаза, переждал чуточку, потом снова, будто не веря себе, медленно открыл их. Положил руку на колено Новаку. Лихорадочно горевшие губы Франка растянулись в улыбку.
— Дюри! А я-то глазам своим не поверил.
Франк поднялся. Друзья обнялись. Но когда Новак коснулся тощей спины друга, он обомлел. Франк заметил это, и под реденькими усиками его появилась виноватая, почти стыдливая улыбка.
— Не пугайся. Я так давно болен, что мы уже свыклись: и я привык к болезни, и она ко мне. Ничего… А ты когда пришел? Еще с вечера? Вот, черт побери, и как это угораздило меня нынче так крепко заснуть.
Зашевелился и Доминич. Присел, не отнимая руки от вещевого мешка. Увидев Новака, он поначалу наморщил лоб, большим пальцем расправил усы, чтоб они торчали кверху, отвел глаза в сторону, потом передумал и, положив длинную ногу на вещевой мешок, протянул руку.