— Тоже сюда попал? — сказал он, словно упрекая, и презрительно выпятил нижнюю губу. — Только языком чесать умеете… Когда речь шла о стачке, о том, чтобы на пять крайцаров больше платили в час, чтоб на полчаса снизили рабочий день, — словом, о разных пустяках, — в вас точно бес вселился. И туда и сюда, и шептались за нашей спиной — шу-шу-шу, мол, и так, и сяк, и снова шу-шу-шу… А теперь, когда лучшие люди союза попали в беду… сразу небось языки прикусили. Допустим, — поднялся он и сел на свой мешок, — допустим, что Доминич был ослом. Допустим! Так кто же должен был просветить его? Кто обязан был выступить против него? Вы!
— То-то и оно! — ответил Новак. — Святая истина! Ну, а вообще-то как живешь?
Дембо и Пюнкешти рассмеялись.
— Что чепуху-то спрашиваешь? — проворчал Доминич. — Не видишь разве?
Новак вдруг насупился.
— А что это за дрянь там у тебя на шее? — крикнул он Доминичу.
— Что? Что? — Доминич с такой стремительностью схватился за шею, что нога сползла с мешка.
— Да голова твоя, — равнодушно ответил Новак и зевнул.
Доминич крякнул.
— А ты шути, шути побольше… Здесь-то ведь, среди стольких проходимцев, и вшей набраться недолго.
Он вынул зеркальце из кармана. Заглянул в него и состроил такую рожу, словно самому себе был противен. Почесал шею. Потянул кожу на лице во все стороны. Начал было разглядывать обвислые усы, но потом вздохнул и спрятал зеркальце в карман.
— Жена моя не приходила? — спросил он, отлично понимая всю бессмысленность вопроса. — Вчера я открытку ей послал, — объяснил он. — Живу в пятистах метрах отсюда, а домой идти не смей… Что за безобразие, надругательство! Эх, друг! — крикнул он. — Вас, голубчик, я тоже понял! Жорес-то мог умереть за идею?! Да что там Жорес! — Доминич вытащил из кармана сложенный вчетверо иллюстрированный журнал. — Извольте! Этот не был членом профсоюза, не получал социалистического воспитания, а все же мог умереть, хоть и за другую идею… Извольте! — И он сунул под нос Новаку раскрытый журнал.
С фотографии торжественно глядел молодой человек в сапогах и в круглой шляпе. Он смотрел с тем глуповатым самодовольством, с каким глядят обычно в аппарат крестьяне, впервые попавшие к фотографу. Этот двадцатидвухлетний Пал Ковач, крестьянин с Тисы, был солдатом 68-го солнокского императорского и королевского пехотного полка. Он первый пал в мировую войну, пошел «во главе мертвецов».
— А вы? Вы? Вы трусы! Только языком умеете трепать!
Доминич взялся было за свой мешок, хотел его развязать, но кинул взгляд на товарищей и передумал.
— Мерзавец… — прошептал он.