Мартон ответил.
— Патриа? Родина. Отчизна.
— Это по-каковски?
— По-латыни.
— А зачем говорить по-латыни, когда и по-венгерски можно сказать!
— Таков обычай!
— Эх, и много же дурацких обычаев развелось! — буркнул г-н Фицек, с опаской вертя в руках письмо: уж не разыгрывает ли кто его? Не «американское» ли письмо прислали?
Опасения его не были случайны. Фицек и сам заставлял своего Отто писать «американские» письма и отсылать их тем, кто его обидел или кого он сам, г-н Фицек, хотел обидеть. «Американское» письмо звучало примерно так: «Милый родственник! Ты уже забыл, верно, свою тетку Лину, которая тридцать лет назад уехала в Америку. Потрудившись на славу, она изрядно разбогатела, но, увы, в прошлом году твоя тетка Лина, царствие ей небесное, тяжко заболела и на смертном одре все тебя только вспоминала. Когда распечатали завещание, оказалось, что все свое состояние она отказала тебе. Но, милый родственник, она поставила одно условие…» На этом первая страница обрывалась, а на второй фраза завершалась виртуозной бранью.
Последний раз Фицек отправил такое письмо еще перед войной хозяину кафе «Батори», где он служил. Когда владелец кафе прочел первую страницу и дрожащими пальцами перевернул ее, г-н Фицек не мог удержать душивший его смех и побежал в уборную.
— Сынок, Мартон, — заговорил г-н Фицек, когда после долгих колебаний медленно перевернул письмо и ничего не обнаружил на другой странице, — сбегай на бульвар Йожефа, погляди, есть ли в доме тридцать шесть такая фирма? Меня не разыграть… Меня не околпачить этому… — и он замолк, ибо понятия не имел кому.
— Кому? — спросила жена.
— Кому? Кому? Да мало ли у меня доброхотов? Кому?.. Любопытна больно стала… Хотя бы Трепше или Рапсу!.. Ну что, успокоилась? — и г-н Фицек высунул язык.
2
И Мартон «сбегал».
Захватил с собой «Жизнь Бетховена». По дороге можно читать, только надо быть осторожным, когда переходишь улицу, чтобы лошадь не сшибла или трамвай не задавил.
Мальчик с весны до поздней осени ходил без шапки (по тем временам это было еще в редкость). Ему было приятно, что ветер обдувает лоб, играет завитками волос. А г-н Фицек роптал: «Опять на тебя новая дурь нашла? Это что, по последней моде?» — «Нет». — «А зачем же ходишь так?» — «В шапке тяжело». — «А в штанах еще не тяжело?»
Мартон читал. Натыкался на прохожих. «Извините», — бормотал он, не подымая глаз от книги.
Когда его кто-нибудь сильно толкал, он пытался некоторое время и читать и одновременно следить за встречными. «Нет такого правила, — читал подросток, — которого нельзя было бы нарушить ради того, чтобы сделать что-нибудь еще более прекрасным…» «Интересно, — подумал Мартон, переходя улицу Роттенбиллер между бешено звонящими трамваями. — И дома и в школе постоянно пичкают правилами: делай так, делай этак… А почему Бетховен так говорит? Ну да, понятно, — чтобы люди делали все еще более прекрасным. Но ведь и дома и в школе всем на это наплевать. Делать более прекрасным? Они и не думают об этом…» Он вышел на проспект Ракоци. Снова поднес к глазам книгу. «Человек, — читал он дальше, — только раз в жизни счастлив — когда он молод». Мартон поднял голову к сиявшему над проспектом осеннему солнцу и, смежив ресницы, подставил лицо теплым лучам. Мальчик улыбнулся… «Я молод… значит, я счастлив…» И он помрачнел. «Бетховен ошибается… Не так-то уж я и счастлив… И дома столько неприятностей. Нет, я буду счастлив только тогда, когда научусь сочинять музыку… Неужели все стареют? И я тоже постарею? Кончится юность? А когда она кончится? Этого быть не может… Чтобы я когда-нибудь постарел?.. Чтобы когда-нибудь… Нет… Ну, скажем, мне будет уже не пятнадцать лет… Двадцать будет… Это же только хорошо… Да и до тех пор еще жить и жить…» Он снова улыбнулся и начал опять читать.