Новак вздохнул. Что ему еще оставалось? Сидевший перед ним тщедушный человечек напоминал ему, хотя и в жалком издании, его погибшего друга, могучего, громогласного Шандора Батори, вожака яссов, Японца. Только Японец внушал уважение, а этот маленький человек, с личиком как печеное яблочко, пробуждает одну жалость. Такое чувство охватывает, должно быть, охотника, когда он мечтает настигнуть льва, а на пути попадается несчастная драная кошка. Японец мог взвалить себе на спину рояль и один, без передышки, втащить его хоть на четвертый этаж. Японец увлекал за собой целые улицы; он был главарем городского дна, кошмаром полиции; он хоть и кустарными способами, но хотел разрешить общественные проблемы: например, разъярившись однажды, он чуть не в щепы расколол новую мебель «профсоюзного барона» Розенберга-Селеши, а когда после сорванной демонстрации пошел в редакцию «Непсавы», то так стукнул по башке надменного Шниттера, что пришлось вызывать санитаров. Японец был паровозом, сошедшим с рельсов, а этот — поношенной шиной, сорвавшейся с колеса велосипеда. Этому и в пересылке было неплохо — ему везде было «все равно»!
— После весны лето пришло, — заговорил снова солдатик, — после лета — осень, после осени — зима, потому что, сами знаете, и долгое лето не вечно. Аттракционы в парке снегом занесло. И стал я побираться. Мне-то ведь уже и чемоданы не хотелось таскать. Да и зачем? Не все ли равно? Потом… Забрали меня бог знает в который раз в пересылку. Над письменным столом полицмейстера висит огромный портрет в золоченой раме. Портрет его величества. Я и прежде видел его, да наплевать мне было… Король на коне или конь на короле — не все ли равно? Но в тот раз, сам не знаю почему — правда, утром я выпил у Грюнфельда три чашки чаю с ромом, замерз очень на улице, — словом, глянул я на портрет, и стало мне вдруг смешно. В лаковых сапогах, с красными лампасами на брюках, сидит на коне старик с седыми бакенбардами, держит в руке саблю наголо, а на голове золотая корона — килограммов восемь весом. Смотрит на меня этот старый бородач, и не то что смотрит, а будто саблей хочет пырнуть… «И чего этому старому хрычу понадобилось?» — спросил я совсем тихо. «Что, что вы сказали?» — рявкнул комиссар и вдруг, точно кто горящей спичкой ткнул его сзади, он обернулся и вытаращился на картину. «Ничего, — отвечаю, — только зачем этот болван в меня саблей тычет?» — «Та-ак! — прошипел комиссар. — Болван, говоришь?!» Взял бумагу, составил протокол, я подписал его. Не все ли равно? За оскорбление величества меня приговорили к шести месяцам государственной тюрьмы… Вот когда у меня жизнь-то началась! Попал я в тюрягу, где сидели одни только господа. Один — за дуэль, второй — за растрату, или, как они называют, превышение полномочий, третий — за растление малолетних, это называется нарушением общественного порядка, и так далее. И уж им, понятно, нужен был и посыльный и уборщик. Лопать мне давали по три раза в день, и харч был отменный! Каждый день они заказывали себе обед, ужин и вино из ресторана «Гамбринус». Со мной шел стражник, и мы вместе с ним таскали судки. Что говорить, там мне пришлось по нраву! Камеры все настежь. Посетительницы приходят каждый день. Потом мы в карты режемся. Господа меня потчуют наперебой, только об одном просят: расскажи да расскажи про Городской парк и про девок. Столько я для их удовольствия девок «перепортил» от пятнадцати до тридцати лет, что на три тюрьмы хватило бы. Выдумывал я всякие небылицы, лишь бы их ублажить. И жил себе припеваючи, как у Христа за пазухой. Только нынче весной и выпустили…