Мартон все больше отходил от семьи, от среды Фицеков, и вовсе не потому, что хотел этого, — он очень любил и отца, и мать, и братьев, — но так уж получилось, незаметно для него самого. И голова и сердце у него были заняты другим, не тем, что творилось в семье, что трогало домашних.
Мартону, быть может, никогда не нужен был так, как сейчас, опытный, взрослый человек, который мог бы направить его на путь истинный. Но откуда было взять такого?
Г-ну Фицеку и во сне не снилось, что сын его перескочил — да так внезапно — в другую жизненную пору. Этого он уже не понимал, для него это было слишком сложно и запутанно. В лучшем случае он замечал, что Мартон стал каким-то странным. «Узнать его нельзя!» И все свои наблюдения о сыне г-н Фицек обобщал одним словом: «Свихнулся!»
Что же касается матери, она не то что понимала, а скорее чувствовала, что творится в душе у сына. Быть может, когда-то, еще девушкой, и она испытывала душевные бури, хотя и не такие сильные, не столь заметные. Потом они бушевали все реже — ее задавило однообразие жизни, трудные условия существования, работа у чужих, замужество и дети, которые пошли один за другим. Говорить с сыном о его душевных переживаниях ей мешала стыдливость, да и задумывалась она об этом только в свободное время. (А когда оно бывало у нее?) Она совестилась даже намекнуть о чем-нибудь подобном, хотя, как выяснилось позднее, знала о его внутренней жизни гораздо больше, чем Мартон предполагал. Украдкой, чтобы сын не заметил, разглядывала она его лицо — чаще всего, когда он спал. Думала и молчала. Потому-то и не понял Мартон свою мать и считал простым проявлением материнского инстинкта то, что она всегда и при всех обстоятельствах была на его стороне.
Что касается Отто и Пишты — они были заняты своими делами, и от них нечего было ждать помощи. Они и друг другу-то мешали, словно деревья, которые посадили слишком близко. Отто унаследовал от отца его деловую сметку, но не строил, подобно ему, сумасбродных планов; от матери же взял ее упорство. Пишта бурлил, но мечты заносили его пока не выше купола цирка. Оставалось еще двое младших: Банди и Бела. (Лиза в это время еще учила первое в своей жизни слово «Мама!», которое у многих венчает миллиарды сказанных в течение жизни слов.) Банди и вообще-то плевал на все, что делалось дома, ни к кому не был особенно привязан, даже матери грубил, а случалось, и руку на нее поднимал. Он был занят только собой. (Его единственного, и как раз поэтому, не любила мать.) Шестилетний черноглазый Бела еще не понимал, что к чему, о чем все спорят кругом; он знал только одно, что Мартон хороший брат и что «не надо, не надо его трогать…».