ГЛАВА ВТОРАЯ,
в которой выясняется, что за несколько десятков лет даже самые священные слова могут изменить свой смысл
1
Пал Мартонфи, костлявый, изнуренный старик, молча сидел, склонившись над столом. Его бледные, бескровные пальцы безостановочно двигались: он вместе с женой мастерил искусственные цветы. Когда старик проявлял вдруг к чему-нибудь интерес — с течением времени это случалось все реже и реже, — он прекращал работу, глаза у него загорались, а рука начинала поглаживать белую бороду, которую сам он именовал бородой Кошута[40], хотя в эпоху 1848 года и венгерец Верешмарти[41], и румын Бэлческу[42], и словак Штур[43] — все носили такие бороды. Старик молча прислушивался, потом снова склонялся над восковыми ландышами, бумажными розами и полотняными незабудками. Глаза его потухали, ресницы опускались.
За едой лицо у него становилось меньше, щеки втягивались и рот сжимался туже, чем у других людей. Мартон в это время отводил глаза в сторону, боясь, как бы дядя Мартонфи не обиделся, что он смотрит на него.
Мартон уже два года ходил к Мартонфи. Огромный доходный дом — казалось, он весь был изрыт оспой. Некогда стены дома были выкрашены в зеленый цвет, но масляная краска давным-давно облупилась, а там, где она еще держалась, покоробилась, как кора на старом дереве. Стены были в дырах и в трещинах, и трещины эти, будто песочные часы, отсчитывали скорбное уходящее время: с них непрерывно крошилась и сыпалась штукатурка. В глубоком колодце двора, точно нищие на толкучке, теснились двери квартир и громоздились друг над другом на высоту четырех этажей. Потрескавшиеся двери, покривившиеся оконные рамы, разбитые, кое-как залатанные стекла, закопченные выцветшие стены и, точно в поношенном зимнем пальто колеблющийся клочок ваты (выпасть или остаться?), так же беспричинно и безмолвно отваливался иногда от стены какой-нибудь кусок серой штукатурки.
Со двора доносились звуки вместе с разными дурными запахами. Визжали кастрюльки, которые скребли ножами; беспрестанно стучали молотки; сопели испорченные водопроводные трубы, скрипели двери. Где-то стирали, гладили, бранились, слышалась песня, долетал голос гармошки. Ребята на днищах дырявых кастрюль упражнялись в искусстве барабанного боя. Из кухонь валил пар, и вдогонку ему несся запах грязного белья, кипевшего в баке, дешевого мыла, щелока; эти запахи смешивались с ароматом лука, который жарился в сале, и шипящей на сковородке кровяной колбасы. Все это перекрывала вонь общих уборных, которые на каждом этаже выстраивались в ряд у черных лестниц.