Приведи сюда знатока, он и с завязанными глазами, по одним только звукам и запахам, определит, кто здесь живет.
И все-таки Мартон чувствовал себя тут лучше, а главное — свободнее, чем у себя: конечно, не в самом доме, а в квартире у Мартонфи, где обычно царили мир и тишина. Дядя Мартонфи, в противоположность г-ну Фицеку, никогда не бранился. Скорей жена — она была на двадцать лет моложе мужа — выговаривала ему иногда за какие-нибудь упущения. В последнее время к этим укорам примешивалось все больше насмешливых и нервных ноток. Скажем, старик толкнул нечаянно стакан, и вода пролилась на полотняные незабудки. И хотя они в это время — влажные, словно осыпанные росой, — больше походили на живые цветы, дядя Мартонфи все-таки смущенно взглядывал на жену, стыдясь своей неловкости. Он быстро собирал цветы, стряхивал с них воду и после того, как они высыхали на подоконнике, старательно разглаживал бескровными пальцами каждый лепесток в отдельности. «Опять не примут в магазине… — журила его жена. — Нет от тебя уж никакого толка!» Дядя Мартонфи стоял перед женой молча, сознавая свою вину — руки его повисали беспомощно. «Садись… да садись же, — говорила чуть погодя, засовестившись, жена, — в другой раз смотри получше!»
Ребята Мартонфи, те, что жили еще дома, — старший сын, двадцатипятилетний «господин учитель», женился и жил отдельно, а двадцатитрехлетняя дочь вышла замуж за скульптора и редко навещала родителей, — ребята Мартонфи в такое время молчали. Они держались в стороне, и не только для того, чтоб неприятная сцена быстрее окончилась, но также из принципа — вмешиваться в чужие дела не следует. Им, правда, жаль было «грешника» отца: как-никак он уже старик и, несмотря на это, с раннего утра до позднего вечера старается подсобить в работе.
Дюла Мартонфи, токарь по металлу, — самый старший из живших еще дома сыновей, — когда мать корила «старика», смущенно улыбался. Все ребята Мартонфи улыбались удивительно одинаково. Это была улыбка их матери: на щеках, на одном уровне с губами, возникали две ямочки, придававшие лицу особую прелесть. Тринадцатилетняя Энике — дядя Мартонфи назвал так свою дочку в знак уважения к Верешмарти[44], — чтобы отвлечь внимание от отца, начинала в такие минуты усердно подметать, благо там, где делают искусственные цветы, всегда найдется какой-нибудь сор. Геза, особенно если Мартон был у них, пытался перевести разговор на что-нибудь другое: «Мама! Вчера на уроке истории… Мама! Я читал в газете, что… Мама!..»
…Мартон дошел до улицы Лошонци и там, как всегда, остановился на минутку, чтобы посмотреть на вздымавшуюся за домами цитадель горы Геллерт. С семи лет, с тех самых пор, как Мартон поступил в школу на улице Лошонци, он каждый день любовался цитаделью, которая вырисовывалась иногда в чистом небе, иногда под облаками и всегда будила в нем мечты. Да и слово звучало так странно, так прекрасно, так певуче: «Цитадель!»