— Пожалуйста! Меня и дома так зовут…
— Правда?.. — Г-жа Мадьяр рассмеялась простодушному ответу. Взгляд ее снова пробежал по волосам, лицу, плечам и рукам мальчика.
Мартон не понял, что он сказал смешного. Скрывая свое замешательство, он забыл даже ответить на вопрос хозяйки.
— Так к какой же профессии вы готовитесь? — повторила она.
Мальчик задумался. Руки его свисали с подлокотников кресла. Он не знал, куда их девать. Оглядел столовую. Одна из дверей была отворена; видна была другая комната: стена, обитая голубым штофом, и часть рояля. Крышка его была откинута. Блестели длинные белые и короткие черные клавиши. В этой незнакомой, словно вымершей комнате рояль казался таким же бессмысленным, как инструмент, стоявший за зеркальными стеклами витрины Зденковского магазина музыкальных инструментов. Когда бы Мартон ни проходил мимо магазина, рояль стоял всегда на одном и том же месте с откинутой крышкой и неизвестно для чего существующими длинными белыми и короткими черными клавишами. Перед этим инструментом никто никогда не сидел, и был он вроде и не рояль, на котором можно играть, который может звучать, гудеть, исступленно петь, радоваться и страдать, — это был безжизненный предмет, ящик или нечто подобное. Потому что он только стоял и стоял… стоял на своих трех ножках, безмолвно, с бумажкой на спине, где черной тушью цифр и букв значилось: «1900 крон». Рояль, который молчит, не звенит странами на высоких и низких нотах, а стоит 1900 крон!
— К какой я профессии готовлюсь?.. — Мальчик опять замолк, задумавшись о том, как ему величать даму, наконец решил. — Я, милостивая сударыня, — произнес он, да так тихо, будто говорил нечто непристойное. Потом глотнул и продолжал уже увереннее: — Я готовился стать инженером. Я хочу в реальное училище, но…
И Мартон снова замолчал. Он смотрел на рояль.
— Продолжайте, Мартон! — ободрила его г-жа Мадьяр, все с большим интересом наблюдая за пылавшими от волнения лицом и глазами мальчика.
А мальчик, услышав обращение «Мартон!», растрогался. В душе у него прорвалось что-то, раскрылось. Он ближе склонился к столу, и только руки его по-прежнему беспомощно свисали с подлокотников. Мартон вспомнил директрису консерватории, как он пришел к ней, как она усадила его у себя в кабинете. Только директриса была седая и разговаривала с ним официально, коротко, называла его Фицеком. А эта дама все время улыбается, да так приветливо, что ему даже чуточку неловко.
— Но… теперь я уже… хотел бы композитором стать, — промолвил Мартон и с благоговением взглянул на хозяйку дома.