моста Франца Иосифа. Внизу Дунай переливался всеми красками. Он, видно, не отличался самостоятельностью: если небо над ним было синим — и он синел; когда темнели угрюмые облака — и он становился угрюмым; если на западе алел закат — его волны тоже розовели. Словом, у реки нрав был материнский; река была чуткой, самоотверженной и рьяно выполняла свою работу: кормила рыб, купала людей, несла корабли, орошала берега, а там, вдали, уже и турбины вращала. В вечных трудах, в непрерывных заботах не знала она покоя.
Крохотные катерки ползли с одного берега на другой, тащились коричневые грузовые баржи, блестя просмоленными боками, величественно проплывали сияющие белизной стройные пароходы с гордыми надписями: «Король Матяш», «Вышеград». Те самые пароходы, на которых ребята столько раз мечтали проехаться до Вены или до самого Черного моря. Но легко ли это? До Вены, против течения, — дорога стоила четыре кроны, обратно — три. До Черного моря — шесть крон и обратно — девять. Кому как, но для этих ребят такая сумма была недосягаемой.
Сколько раз, благоговея, стояли они у пристани и читали по буквам выложенные из пластинок на трубе: «МФТР» и «ДГРТ»[47]. Стройный «Король Матяш» или «Вышеград» гудели — слышалось, как в груди их под трепещущим дощатым полом стучит машина. И «Вышеград» и «Король Матяш» уплывали без них. Дым из трубы тянулся за пароходом, будто не хотел с ним расставаться, когда же разлука становилась неизбежной, предпочитал погибнуть — рассеивался и исчезал в воздухе.
Отсюда, от горы Янош, Пешт был дальше, чем от цитадели. И Дунай казался узенькой лентой, и мосты были меньше и здания Парламента и Вигадо, крохотными стали и дома Палатинов. И уж не различить Восточного вокзала — можно только догадаться, что к нему-то и бежит проспект Ракоци. А Городской парк и вовсе превратился в садик.
Но зато отсюда, с горы Янош, было видно гораздо больше, чем с горы Геллерт. Перед ними справа раскинулся Келенфельд, слева дымили заводы на проспекте Ваци, виднелся Уйпешт. А там; «Глянь-ка, Чепель…» — «Нет, не Чепель…» — «А это Эржебетфалва». — «Скажешь тоже — Эржебетфалва!» — «Да, Эржебетфалва. Я там бывал». — «А если бывал, так уже и ошибиться не можешь!» — и так далее.
— Чудесно! — воскликнул Мартон. И снова так радостно указал на открывавшуюся перед ними панораму, словно все это он создал сам и только ради того, чтобы показать своим друзьям.
4
План «бесплатного отдыха» зародился у Мартона неспроста. Мартон чувствовал угрызения совести и был благодарен Фифке за то, что он нашел ему ученицу, хотя и сам мог бы взяться репетировать ее. (Мартону и в голову не приходило, что его другу вовсе не хотелось возиться с учениками.) И вот теперь Мартон будет получать двадцать крон в месяц — столько ему еще никогда не платили. А двадцать крон — большое подспорье для семьи. «Еще бы двух учеников, и пусть даже меньше платят, — все равно я принесу домой пятьдесят крон в месяц. Здорово!» Он был благодарен Фифке и за то, что познакомился с Илонкой, которую охотно обучал бы и даром, лишь бы видеться с ней. Наконец, он был благодарен ему еще и за то, что г-жа Мадьяр будет учить его играть на рояле. А каждый день, кроме воскресений, — кофе с двумя булками или пирожным…