…Для жены Фицека квартира была убежищем, приютом, здесь она обреталась весь день, поджидала своих детей, готовила для них обед и ужин, разбирала постели, проводила с ними свои дни…
«Куда ж подевался Мартон?» — хотелось ей спросить, и не потому даже, что она ждала ответа от мужа, а просто чтобы на душе стало легче. Это долгое молчание казалось ей предательством. А вдруг муж знает что-нибудь успокоительное. Ведь так, когда молчишь о нем, его будто вдвойне не существует. И все-таки она ничего не спрашивала. Торопиться надо. Внизу на улице стоят две ручные тележки — они теперь тоже вздорожали: шестьдесят пять крайцаров в час.
Что, если б сейчас, когда г-н Фицек, бранясь, вытаскивал старую деревянную кровать и слежавшиеся соломенные тюфяки, она завела речь о Мартоне?.. Боже упаси!
Грустно глядели на нее оголенные стены, пол и потолок. Берта кивала головой: «Бог с тобой, укромное жилище».
Вещи погрузили на тележки.
Можно было трогаться в путь.
4
В этом году осень наступила рано, и листья, не ожидавшие ее, еще зеленели на ветках. Ни лес, ни поле, ни народ, ни даже правительство, именовавшее себя всемогущим и всезнающим, не ожидали в те жаркие августовские дни, что так стремительно и с такой силой хлынет ветер с Карпат.
Хлестал холодный косой дождь. Деревья с отчаянием заламывали влажные руки. Тихий летний лепет листьев сменился шорохом, грустным, полным мольбы.
Те, кто в августе, сдвинув кивера набекрень, шли, посмеиваясь и распевая, словно на небольшую «увеселительную» прогулочку с убийствами, и надеялись еще до наступления зимы вернуться героями, с царапинкой или даже без оной и, отчаянно привирая, рассказывать о пережитом, — теперь, смущенные и беспомощные, тупо смотрели перед собой, утратив веру и дрожа, словно деревья, словно осенние листья. Страдания, увечья и смерть ходили вокруг. И когда кто-нибудь попадал в тыловой госпиталь, он не мог рассказать даже десятой доли того, что пережил.
Об одной смерти можно рассказать. Одна смерть потрясает: забрызгано кровью лишь несколько травинок, в небеса уставляется только пара глаз, и лишь одни уста теряют очертания. Но когда сотни тысяч пожелтевших рук тянутся куда-то, растопырив искривленные, утратившие свое назначение пальцы, когда среди трупов лошадей валяются оторванные, недвижные ноги, откатившиеся в сторону шлемы, ненужные уже башмаки и шинели, словно все мертвецы вселенной сосредоточены в одном месте, — тогда глаза закрываются, осязание притупляется, уши отказываются слышать и чувства судорожно замирают. Нужно время для того, чтобы нечеловеческие и бесчеловечные впечатления притупились и стали доступны людскому восприятию.