Мартон видел, как блестели черные волосы матери в лучах трепетно мерцавших свечей. Вот она поправила белый вязаный платок на голове, вот она стоит уже под высоким порталом церкви. Кругом сиянье дня, за распахнутыми дверями видны деревья, над ними высокое небо. Мать спускается вниз по ступенькам лестницы, уже видны только ее голова и плечи. Орган гудит. В церкви туманный блеск электрических свечей. За воротами — деревья, причудливый свет, далекое небо и облака. Мать исчезла. Ее уже не видно совсем.
3
А теперь исчез Мартон. Вот уже и две недели прошло, как он отправился на «бесплатный отдых», но от него ни слуху ни духу. «Куда девался сын?» — мучилась мать, но спросить вслух не смела. Боялась, что г-н Фицек взбудоражит по своему обыкновению весь дом, где уже и без того несколько дней все было вверх тормашками, словно в таборе, который готовился в путь.
Фицеки переезжали. Кто знает, который раз? С улицы Нефелейч — на улицу Луизы, из ремесла кельнера — в ремесло сапожника, из однокомнатной квартиры на четвертом этаже — в маленькую мастерскую на первом этаже, с выходом во двор через крохотную кухню.
Наконец наступил последний день октября. Приготовления шли с самого раннего утра. Надо было собрать посуду, сложить тарелки, чтобы ни одна не разбилась. Они и в мирное время (началось уже и новое летосчисление: «В мирное время», «С начала войны») стоили по тринадцать крайцаров штука, а с начала войны одна тарелка стоит уже двадцать пять крайцаров. Почему? «Это одному богу известно, да только он помалкивает!» — кричал г-н Фицек. «Фери!» — корила мужа Берта. «Да подавись ты этим Фери вместе с боженькой своим. Ты вот не богохульствуешь! Вижу, как он облагодетельствовал тебя! Тоже мне послушная девочка!» К кому относилась «послушная девочка» — к г-же Фицек или к богу и почему превратились бог или многодетная г-жа Фицек в девочку, на это мог бы дать ответ только взволнованный г-н Фицек, волнение которого объяснялось также и исчезновением Мартона, но, возможно, и ему это было бы не под силу.
Тревожась за Мартона, г-н Фицек плохо спал ночью и сейчас сонно, угрюмо оглядывал опустевшую квартиру, словно не он выезжал из нее, а комната, кухня, стены, порог, дверь и потолок предательски его покидали. Нахмуренный взгляд г-на Фицека, казалось, говорил с укором: «Стало быть, и ты уходишь навеки?»
Г-н Фицек сердился на неверную квартиру, а жена прощалась с ней. Два года прожила она здесь. Год назад еще был жив маленький больной Йошка, в том уголке лежал он в корыте, так и не научившись сидеть. Ему было уже два года, но его бескровные губы не проронили еще ни слова. Он только смотрел красивыми жалобными глазами, будто говорил матери: «Чем я согрешил?» Потом родилась Лиза. Йошка помер. Другие воспоминания пришли на память: вся жизнь, которую она здесь провела. У того окна сидел обычно Мартон. «Куда он девался?» — терзалась думами Берта. Там он занимался, она будила его на рассвете, потому что сын ложился поздно вечером, после школы бегал по ученикам — «этим оболтусам», как говаривал иногда смертельно усталый мальчик. Днем у него не было времени готовить уроки, и он просил будить его на заре. Умывался холодной водой из-под крана, чтобы «сон ушел», садился к окну, брал в руки книгу и что-то твердил вслух. Мать и до сих пор помнит одну упрямую, десять раз повторенную фразу: «Тогда мудрый Иштван Святой победил войско Коппаня; двадцать тысяч язычников венгров пало на поле битвы; этой прекрасной победой наш самый славный король заложил основы венгерского христианского государства…» Когда Мартон доходил до этого места, он выглядывал в окно, смотрел долго, сонно и задумчиво, потом тряс головой и начинал сызнова: «Тогда мудрый Иштван Святой победил войско Коппаня; двадцать тысяч язычников венгров пало на поле битвы; этой прекрасной победой наш самый славный король заложил основы венгерского христианского государства…» Он снова останавливался, снова глядел в окно.