Видите ли, так высоко я ценю Мантоблё среди прочего ещё и потому, что для него – возможно, единственного в этом среди всех моих друзей – смыслом существования является наслаждение и благополучие. В гостиной у него стоят восхитительные кресла красной кожи – одно удовольствие смотреть, а уж как приятно в них усесться, – однако ему никогда не придёт в голову вздорная идея подбирать бутоньерку им в тон! Ему удалось сохранить столь редкий в наше время и столь притягательный динамизм молодости – вещь несравненно более ценная, чем все высокие позиции, к которым близоруко тянутся убогие глупцы, точно они мёдом намазаны. Конечно, на него много кто повлиял, но все эти влияния он выбрал себе сам – как, например, вы поддаётесь очарованию страны, которую решили посетить, поскольку она давно вас привлекала.
Его окружают такие же молодые, как и он сам, друзья. Одни увлечены тайной, другие мастерят для этой тайны покров. Я убеждён, что благодаря собранным им документам этот чрезвычайно скромный человек способен определить духовное развитие всего нашего общества.
– Какой ужас! – воскликнула Розина Отрюш. – Собирать документы, задающие путь духовного развития, – есть в этом что-то неестественное!
– Ничего подобного: в документах как раз никакой противоестественности нет, аномальным скорее мне видится пичканье публики книгами Дельтея[133], например: весь этот персонаж – не больше, чем отрыжка Оскара Уайльда, он убеждён, что облака[134] получаются из сельтерской воды.
– Как, вы не любите Дельтея?
– Конечно нет!
– Отчего же?
– Потому что на страницах книги я рассчитываю найти тарелку супа, кусок хлеба, отхожее ведро или розовый куст, если хотите, но только не эту чудовищную писанину, процеженное дада с отдушкой флёрдоранжа!
– И Себастьян Мантоблё тоже его не любит?
– Повторю ещё раз, Мантоблё любит Дельтея, как он любит Дриё Ля Рошеля[135], Жана Кокто или Андре Жида: это лишь краски, он размазывает их по своей палитре и принимается рисовать собственную картину – этакое историческое полотно.
Карпантье, до сих пор не вмешивавшийся в разговор, бросил:
– Мне он скорее кажется художником натюрмортов – я же предпочитаю пейзажи.
Я повернулся к нему:
– Дорогой мой Карпантье, что может быть мертвее заката, когда его переносят на холст?
Автор «Ангела в полях» был до такой степени возмущён ходом беседы, что, схватив с комода шляпу, поклонился Розине и, едва не задев меня на выходе, процедил, глядя в глаза:
– У меня подмышками вши.
– Что ж, тем хуже для вас, у Рэмбо´ [sic!] их не водилось даже на голове[136]