Боль в боку уже никак о себе не напоминала, так что я решил лечиться по моему собственному методу и посмотреть вечером какой-нибудь спектакль; мне как раз прислали контрамарку на прогон в одном бульварном театре: автор слыл форменным идиотом, а стало быть, напрягаться над его произведением не придётся!
Удобно усевшись, я ещё до третьего звонка смог насладиться весьма забавным зрелищем, а именно: ухищрениями, на которые пускаются критики, чтобы проскользнуть на своё место, не давая капельдинершам на чай! В кресле рядом со мной возвышался здоровяк, громоздкий, точно клетка для попугая из рельсового железа! Не успели поднять занавес, как он уже принялся болтать со своим соседом: то был критик, исполненный важности своей миссии, считавшийся маститым и даже пописывавший некогда собственные пиесы; казалось, в нём жировой подкладкой отложились все те бессмыслицы, что он ежедневно исторгал на страницы газет, и те, что ему только предстояло породить, – каковые он методично излагал восседавшему с ним рядом собрату по перу: ну нет, его на мякине не проведёшь! Уж он-то в театре разбирался и мог сразу сказать, что пойдёт, а что – нет; ему и Сарсе[176] даже как-то заметил: «Дорогой мой, как тонко вы чувствуете театр!» Мишенью своих нападок он выбрал одного артиста (которого я лично считал выдающимся) и не жалел сил на то, чтобы сровнять его с землёй; очевидно, своими разглагольствованиями он пытался поразить сидевшую в ряду перед ним женщину, по виду – молоденькую театралку, – которую, казалось, приводили в ужас саркастические ремарки этого кретина.
Потом он заговорил о Марселе Левеке, сравнивая его с Ле Баржи[177] – и, разумеется, пытаясь приуменьшить заслуги самого талантливого! Он превозносил «Комеди Франсэз», «эту великую актёрскую семью» (гротескную семью уродов, чей вклад в развитие театра сравним с вкладом петрушки в заливное из телятины). Он раздавал оценки появлявшимся на сцене женщинам, которые для него делились на две категории: с кем бы он переспал и с кем – нет! У меня перехватило горло, хотелось выбить из этого шута последний вздох, сбрив ему предварительно усы и выкрасив нос красным, например! Я чувствовал, как во мне поднимается то же раздражение, какое обычно охватывает при виде тех, кого именуют служителями Фемиды.
В конце первого акта он уже предсказывал развязку всей пьесы, которая на деле оказалась диаметрально противоположной!
Во время антракта в фойе я встретил Розину Отрюш, у которой не появлялся вот уже несколько дней; своего неудовольствия этим она не выказала, но казалась взвинченной и смущённой. Я заявил, что намерен навестить её завтра – хотел вручить подарок ко дню рождения. Распрощавшись с Розиной, я натолкнулся на одну даму, которая зарабатывала тем, что пела в ночных кафе песни про реалии жизни; узнав меня, она пригласила тем же вечером отужинать у неё, добавив, словно пытаясь сделать приглашение ещё более заманчивым, что через кухню у неё в квартире каждую ночь в 2.23 проходит курьерский поезд, а в прихожей висит зеркало, отражающее вашу спину, когда вы поворачиваетесь к нему лицом! Я поддался любопытству и, как только объявили имя автора, вышел из зала, не дожидаясь, пока он появится на сцене, – его внешность мне претила; певица уже ждала меня у выхода.