Отец, почти все время молчавший, презрительно фыркнул:
— Дед Мачулка да Пашка-конек!.. Не ровня… Успеем! Снимем ближнюю «трехтысячку» — с рыбой будем. Еще новые поставим.
До буя — осиновой, с пучком рогожной мочалы двухметровой палки, привязанной к трем стеклянным бутылям-шарам, — добрались уже в крепкий шторм: море ходило ходуном, все в белых барашках. Кое-как зацепившись за буй, принялись вытаскивать со дна, с двадцатиметровой глубины, перемет. Отец с трудом направлял лодку. Савватей и Ахмедка тянули мокрый перемет, обжигавший бичевой руки, складывали на дно, лодка оседала, рыскала с гребня на гребень. Рыба попадалась. С десяток осетров и остроносых севрюг с бело-желтыми подпузьями, изгибаясь и разевая круглые, дырчатые рты, валялось под передней банкой. Лежала и белорыбица — с чистой, серебряной чеканки чешуей, с круглыми, в красных ободьях вокруг темного зрачка глазами — нежная рыба, она уже уснула вечным сном. Свистал в снастях ветер, позванивали тоскливо роликовые блоки на мачте, терлись и скрипели реи, лодку вот-вот могла захлестнуть волна.
— Михаил! Бросай надо! Бросай! — с перекошенным от напряжения лицом, обернувшись к отцу, кричал Ахмедка. Вертелись, как на огне, угольной черности, навыкате глаза.
— Кум, верно… Кончать надо…
— Черт с вами, бросай!
Перемет отхватили посередине топором, нарастили кое-как якорь и с буем выбросили за борт, в кипень моря. Отец заложил руль круто к берегу, заложил в суровой и злой молчаливости: проклятая спешка — размотает снасти, оборвет, унесет — стыда не оберешься, насмешек. Примолкли и рыбаки, присев и отжимая мокрую до нитки одежду: фуфайки, рубахи, зюйдвестки. Ахмедка сбросил с себя все до пояса — тело коричнево-сизое от загара. На груди на грязной, засаленной тесемке болтается крестик — крещеный татарин.
Вокруг лодки кипела, шипела и пенилась, точно в огромном чугуне, ядовито-зеленая вода, пугая бездонностью. «Козу» то швыряло на гребень волны, выносило на высоту трехэтажного дома, то бросало вслед за этим в пропасть, ставя почти отвесно, торчком. У Петьки, забившегося на дно под банкой, синюшного от подступившего приступа тошноты — он уже «стравил» не раз, — сердце падало тоже в неизвестную пропасть. Переворачивались небо и море. Он судорожно цеплялся за деревянные ребра лодки. От страха, холода не попадал зуб на зуб.
Сначала не было видно земли: отец, сидя на корме, не выпуская прави́ло, держал «козу» строго по волнам — другого выхода не было, могло опрокинуть. Яростно стекали брызги по отцовской зюйдвестке, мокрой, блестящей фуфайке — безрукавку он отдал Петьке. Кливер теперь был приспущен и подвернут снизу в тугой толстый валик.