Туман застилал ей глаза, кровь в висках застучала еще сильнее. Хелька чувствовала, что еще мгновение — и она бросится к нему на шею, начнет целовать.
Хенек встал.
— Я должен идти. Сейчас начнутся занятия, — сказал он хриплым голосом, прерывисто дыша, глядя на ее высокую вздымающуюся грудь. Хелька перехватила его взгляд и напряглась еще сильнее.
— Глупышка, — прошептала она. — Что ты упрямишься? Приходи в воскресенье! — И прижалась к нему. Хенек не сдержался, сильными руками наклонил ее голову и целовал, пока хватило дыхания, потом неожиданно отстранил ее от себя. Он смотрел на нее все еще бессмысленным взглядом, весь красный, с растрепанными волосами. Хелька улыбнулась ему как-то беспомощно. — Придешь? — Она попробовала заглянуть ему в глаза, но он отвел взгляд в сторону.
— Нет.
— Почему?
— А Зенек?
Улыбка исчезла с ее лица, сменилась неприятной гримасой.
— Какое тебе до него дело?
— Ты поступаешь… мы поступили по отношению к нему нечестно.
— Не думай об этом.
— Не могу. Он несчастен.
— Глупый ты!
— Может быть… но не приходи ко мне больше. Я тоже к тебе не приду. Я люблю Бронку! — вырвалось у него совсем неожиданно.
— Глупый ты! — повторила она. — Разве Бронка лучше меня? С прижитым ребенком…
— Это тебя не касается… Ну иди, у нас сейчас занятия. — Как бы в подтверждение его слов на плацу заиграла труба. — Слышишь? Иди же! — И он подтолкнул ее к дверям. Она стояла не шевелясь, ошеломленно глядя на него.
— Я не нравлюсь тебе?
— Не будем об этом говорить. Нет смысла. — Хенек козырнул и вышел, стуча подкованными ботинками.
Какое-то время Хелька стояла посреди комнаты, разъяренная и униженная. Когда она проходила через ворота, ей казалось, что солдаты смотрят на нее насмешливо и с состраданием. Дома она бросилась на кровать и долго плакала.
* * *
Ранней весной вновь зашевелились банды. Под Хрубешувом, как рассказывали, они задержали целый поезд, ограбили пассажиров, а милиционеров, офицеров и членов ППР расстреляли под насыпью. Люди, впрочем, говорили, что это сделали оуновцы[16], а не поляки.
Зенек снова принялся чистить автомат. С Хелькой все было кончено. Получив известие от Хенека, он поехал в Люблин. Не кричал. Не ругался. Стоял поникший, постаревший на десять лет посреди комнаты и спокойно говорил ей, что о ней думает. Сказал, что не хочет ее жалости, если у нее нет любви. Сам даже удивлялся, что речь течет ровно и складно. Потом вышел не спеша, старательно прикрыв за собой дверь.
Хелька хотела побежать за ним, что-то объяснить, однако не могла оторвать от пола внезапно отяжелевшие ноги.