И Генек приступил к работе. Тихий, прилежный и вежливый в обращении с людьми, он быстро завоевал уважение и старосты, и крестьян. В свободные минуты он болтал со старостой и незаметно для самого себя начал делиться с ним своими переживаниями и заботами. Рассказал и о Галине.
— Я поговорю с Людвиком, — пообещал Матеуш. — Он умный мужик, не то что Беняс. Ему, понравится, что ты секретарь гмины. Наверняка не откажет.
— Может быть, лучше я сам?..
— Нет, сначала я поговорю. Я ничего прямо не скажу, только прощупаю его, а если почувствую, что он не против, тогда ты сам к нему сходишь. В таких делах нельзя действовать наобум. Надо выбрать подходящий момент. А ты при случае поговори с Зенеком: пусть, черт побери, сдаст свой автомат, а то, того и гляди, накличет на себя беду. Ишь как ему понравилось партизанить! Еще вступит в какую-нибудь банду — и посадят парня. А жаль было бы.
— Я уже не раз разговаривал с ним, но он уперся, и все. По-моему, надо пока оставить его в покое. Он не так уж глуп, чтобы вступить в банду. Для него это оружие много значит. Не торопите его, Матеуш. Он сам отдаст.
— Дай-то бог!
* * *
Зенек каждый день наведывался в сарай для телег и, достав из тайника автомат, старательно чистил его, потом не менее тщательно чистил парабеллум. Думал о Хельке. Что с ней? Ведь после освобождения она ни разу не показалась в деревне. Может быть, ушла вслед за войском на запад, в эту свою Силезию? До Силезии, говорят, еще далеко. Даже до Варшавы не дошли. А может быть, Хелька погибла? В последние дни Люблин сильно бомбили — вначале русские, а теперь немцы. А может, она просто забыла о нем? Может быть, нашла себе в городе кого-нибудь другого? Мало разве теперь повсюду здоровых парней? Одних солдат сколько! Потом Зенек вспомнил их последнюю встречу и успокоился. Неужели она лгала? Не может быть!
Он не раз вспоминал тот вечер над Вепшем, когда молодой Малькевич напевал свои грустные песни. Хорошее было время!
А теперь? Он расхаживал из угла в угол и не знал, что ему делать. Иногда заглядывал к красноармейцам и прислушивался к их певучему говору, пению. Ему нравилось, как они поют. Он вообще любил грустные песни, а солдаты в основном их и пели. Они по два-три года не видели своих семей, а некоторые — даже больше. Среди них были и ветераны финской войны, и участники Сталинградской битвы. Они рассказывали о пережитом охотно и с юмором. Зенек не все понимал, но кивал головой и смеялся вместе с ними.
Они узнали от людей, что он был партизаном, и неплохим, и с тех пор начали относиться к нему с уважением. С жалостью смотрели на его хромую ногу, даже показали его своему врачу. Ничего нельзя сделать, констатировал тот с грустью.