и сторонников Птолемея я не спрашивал, изучили ли они книгу Коперника (а из любопытства я спрашивал об этом многих), я нашел лишь весьма немногих, поверхностно знакомых с ней, и, думаю, ни одного, кто бы понял ее как следует. И от последователей учения перипатетиков я также старался узнать, придерживался ли кто-нибудь из них когда-либо иного мнения, и, равным образом, не нашел ни одного такого. Вот почему, принимая во внимание, что среди приверженцев мнения Коперника нет никого, кто раньше не придерживался бы мнения противоположного, и что, наоборот, среди последователей Птолемея и Аристотеля нет никого, кто придерживался бы ранее мнения Коперника и оставил его, чтобы перейти на сторону Аристотеля, принимая, говорю я, это во внимание, я начал думать, что тот, кто оставляет мнение, впитанное с молоком матери и разделяемое множеством людей, для того, чтобы перейти к другому, отвергаемому всеми школами и разделяемому весьма немногими и кажущемуся поистине величайшим парадоксом, тот необходимо побуждается и даже принуждается к этому достаточно сильными доводами».
[22]Чем же объясняется терпимое на первых порах отношение верхов католичества к учению Коперника, к его столь смелой новой гипотезе?
Объяснение этого факта кроется в том, что в то время всякая научная гипотеза вообще рассматривалась не как предполагаемая истина, основанная на некоторых данных и ждущая своего окончательного подтверждения и доказательства, а как более или менее удобная абстракция, имеющая узко-практическое, вспомогательное значение. Руководящие круги католичества, верные духу средневековой схоластики, не мешали «ученым мужам» строить те или иные гипотезы. Они лишь требовали, чтобы гипотеза не выдвигалась в качестве истины, ибо «истину можно найти только в церкви, в откровении». Вот почему теология на первых порах не отвергала учения Коперника, а лишь стремилась свести его к «простой гипотезе», к удобному для вычислений положению, не претендующему на истину и, стало быть, не противоречащему «священному писанию».
Дело в том, что уже древнегреческие мыслители, старавшиеся разобраться в тогдашних астрономических представлениях (сферах Аристотеля, эпициклах Птолемея и пр.), ставили вопрос о том, возможно ли вообще познать небесные движения и их сущность. Некоторые из них дали отрицательный ответ на этот вопрос, заявив, что движение небесных тел, их расстояния от Земли, их природа, происхождение и т. д. навсегда останутся скрытыми для человека. Они стояли на точке зрения Сократа, который считал, что «самим богам прискорбно видеть старания человека разгадать то, что угодно было им самим навсегда скрыть от него непроницаемой завесой». Под влиянием этой идеалистической точки зрения Симплиций заявил, что наблюдаемые нами движения планет — это лишь некоторая видимость того, что само по себе для человека непознаваемо. В средние века такая точка зрения получила широкое распространение, так как было поддержана церковными «учеными» — схоластами. Так, крупнейший представитель схоластики Фома Аквинский уверял, что задача науки — не объяснение действительности, а лишь предложение приемлемой схемы для описания явлений.