— Всё-таки, наверное, не нужно было так его пугать, — замечаю я, когда мы направляемся вдоль берега.
— А?
— Он стучал…
Диана смотрит непонимающе, и я объясняю:
— Ну, он стопудово заметил выломанный косяк. Он давал нам время уйти.
— Из моего дома, чел, — веселье разом уходит из голоса Дианы, и меня пробирает озноб. — Какое великодушие.
— Это ж его работа.
— Это мой дом. На чьей ты вообще стороне?
На миг я ощущаю себя сапёром, который выбирает кусачками проводок: красный? зелёный? синий?
— На твоей.
— Вот и молчи. И вот это, — Диана дёргает руками, пародируя испуг коллектора, — того стоило.
В её движениях мелькает что-то детское, забавное, подзадержавшееся во взрослом теле, и я, было, улыбаюсь, но потом вспоминаю о тайнике Вероники Игоревны. Вечерний холод забирается по спине, продирает волной озноба.
Я неуверенно вытаскиваю папку из-за пояса.
— О, Господи… — Диана запрокидывает голову и стягивает маску. Из-под глянцево-чёрной резины показывается багровое лицо; чёрные пряди вспархивают от ветра; на щеках и лбу сверкают бисерины пота. Сквозь них промаргивают закатные лучи и лёгким теплом согревают мои веки.
— Что-то не вижу энтузиазма.
— Чел. Пожалуйста-пожалуйста.
— Чё?
— Ничё!
Диана бросает умоляющий взгляд, и очередные возражения проглатываются сами собой. Папка возвращается за пояс, мы топаем дальше.
Ладно. Потерпим.
Волны тяжело ударяют о скалы: взлетают метра на три, осыпают берег водяной пылью и откатываются навстречу прибою, взбитому до пены, до серо-синего шампанского. Я с облегчением сдираю маску, и разгорячённую кожу холодит морская влага. Дневное тепло ускользает из моего тела, из природы: неторопливо, величаво, по градусу — как если бы плавно выкручивали огонь в газовой плите.
Поодаль лежит на песке дерево, распятое морем, солью и ветрами. Мумия, а не ствол. Диана поднимается на него и, как канатоходец, раскидывает руки. Её скошенная тень дрейфует по песчаной полосе, а над тенью, над волнами и берегом плывёт невозможная луна.
Эти образы задваиваются во мне: тринадцатилетняя Диана идёт по бордюру четыре года назад — так, будто она выступает под куполом цирка; семнадцатилетняя Диана оборачивается и что-то говорит. У меня стискивает сердце. Два образа похожи и двигаются похоже, но не поспевают друг за другом, и остаётся только алый-алый свет, в который Диана уходит по мёртвому дереву.
Так ушла и Вероника Игоревна. Ушла, и остались… пара коробок да папка?
И городской телефон, который звонит не к месту и не ко времени.
— Чел?
— Э?
— Чего с лицом?
Челюсть мою сковывает, и возникает желание не то скорчить рожу, не то посмотреться в зеркало.