— Сорян, а чё ты тогда ответила?
— Ты же отличник, ты всё лучше всех знаешь.
— А ты красивая.
— А-а! — стонет Симонова, но на губах её мелькает подобие улыбки, и улыбка неохотно складывается в слова: — Про Заводку.
— Чё?
— Ну, за вокзалом. Заводка. Афган.
— Это после?
— Что «после»? — с туповатым видом переспрашивает Симонова.
Я подавляю внутри приступ раздражения и терпеливо объясняю:
— Ты видела там Веронику Игоревну. Правильно? Ты видела её после её ухода или до её ухода?
Симонова забавно мотает головой, и русые волосы расплёскиваются водопадом.
— До.
— За сколько «до»? — уточняю я.
Она поднимает взгляд к потолку и, подумав, медленно отвечает:
— Неделя?.. Две?..
Видео гаснет. Киберпанковская Долорес Михайловна пропадает, а её физическое воплощение трясёт в воздухе пассатижами:
— Судя по Симоновой и Арсеньеву, теория удвоения, по выражению моей дочери, «не заходит». Поэтому экономим время и переходим к практике.
Класс нерешительно смеётся. Симонова обвиняюще прищуривается на меня — мол, доболтался.
— Арсеньев и… и… Гапоненко, вы первые, — командует Долорес Михайловна и раздражённо стучит по молнии пассатижами.
Мои внутренности стягивает холодком.
— А… чё?
— Переводы, Арсеньев.
— Ка-акие переводы?
— Переводы историй семей, — уже строже добавляет Долорес Михайловна, и я демонстрирую космическую тупость вопросом «Каких?»
— Арсеньев, ты, говоря языком моей дочери, «прикалываешься»?
За следующую секунду у меня в черепе будто рождается сверхновая. Я вспоминаю о задании по семьям, и как мы с Валентином обещали друг другу прислать текстовые варианты, дабы подготовиться к переводу, и как Артур Александрович ничего не прислал и ничего не сделал — от слова «совсем».
Под конец мои извилины услужливо воскрешают файл с названием «Генел.», который Валентин скинул накануне, и пожар стыда в животе разгорается окончательно.
— Не-не, всё путём. Не забыл. А можно нас в конце?..
— Арсеньев, ты готов или нет? — Долорес Михайловна руками пытается вытянуть ткань, зажёванную молнией. Лицо её краснеет от усилия, и слова вываливаются по одному, как кирпичи из багажника: — Ты тормозишь… весь… весь…
О, да, всех семерых человек.
Валентин выходит из-за парты и встаёт у доски, под красными фонариками. В мою сторону он нарочито не смотрит.
— Э-э-э, готов, но живот…
Багровость на лице Долорес Михайловны достигает критического максимума.
— Живот — не голова. — Она отпускает ткань, переводит дыхание и тоном, не терпящим возражений, спрашивает: — Кто первый?
Валентин с неким вызовом кивает на меня, и я мычу что-то невразумительное.