«Боже мой, до чего же все родное, будто я дома на уроке истории», — Борис слушал, попутно фильтруя многословие и мысленно ядовито комментируя.
В тридцатых годах революционеры делятся на западников и славянофилов, а кружок либеральной интеллигенции власти не трогают, и он распадается в тридцать седьмом.
«С делением понятно, без деления нам не жить, а появление «умеренной оппозиции», сиречь первых либероидов, для меня новенькое. А новенькое ли? — тут же усомнился переселенец, — скорее всего, в молодости такие нюансы мне были по барабану».
Власть зверствует. Белинского отчисляют «по ограниченности способностей и слабости здоровья», Чаадаева отправляют в дурку. Ну как в дурку, объявили чокнутым, и под домашний арест, правда, почти на всю жизнь, а это круто.
«Интересно девки пляшут — если с Белинским и Чаадаевым так «расправились», то кружковцам просто погрозили: «Так низя, дядя накажет», — Борис впервые в жизни усомнился в безумной жестокости царского режима, одновременно мелькнула мысль о возрасте тех борцов за свободу.
В школьные годы революционеры рисовались ему взрослыми дядьками с суровыми лицами и все как один в серых кепках. Позже кепки куда-то исчезли, но о судьбе борцов за свободу задумываться не приходилось, зато сейчас он со всей ясностью осознал, что власть боролась с подростками.
«Если Зензинову сейчас двадцать пять, то тем шибздиками было лет по шестнадцать-семнадцать, и эти мозгоклюи по углам вещали, как им обустроить Россию. Невероятно, но из этого детсада выпорхнули те, кто позже круто повернул штурвал истории гигантской страны!»
Неожиданно и не в такт прозвучала мысль, что Чаадаев считал причину отрыва России от Европы в отказе от католицизма и принятии религии рабов — православия.
«Хм, какая связь между взглядами Чаадаева и историей народничества? Случайная оговорка или проявление зензиновского комплекса? Тогда на заметку, пригодится».
Начав «за объективность», Владимир все чаще сбивался на выпячивание зверств тайной полиции и демонстрацию достоинств своей партии. Знал бы он, сколько «кровавых сражений» с демократами и сектантами конца ХХ века выдержал его собеседник, смотришь, и не стал бы попусту сотрясать воздух, но скорее всего, говорить иначе Зензинов просто не мог.
Полезное в этом «потоке откровений» присутствовало, оно автоматом ложилось в копилку знаний, но искалось что-то главное, дающее понимание происходящему.
К сороковому году Герцен переметнулся от западников к идее крестьянского социализма, а в шестидесятых на пару с Чернышевским ими была сформирована концепция этого самого социализма. Из курса истории Борис четко помнил термин «утопический социализм», не о нем ли речь? Владимир выразился многословнее, чем только окончательно запутал переселенца.