Джордж встряхивает головой, белая кожа сияет на фоне грубой шерсти. Джордж и Генри Норрис волокли кардинала за руки.
Те, что тащили его за ноги, – Фрэнсис Уэстон и Уильям Брертон – помогают друг другу избавиться от нарядов. Брертон, впрочем, как и Норрис, в свои годы мог бы быть умнее. Джентльмены поглощены друг другом, они смеются, бранятся, требуют чистые полотенца и совсем не замечают наблюдателя, да если б и заметили, что им за дело? Они самозабвенно плещутся в воде, утирают полотенцами пот, выхватывают рубахи из рук пажей и натягивают через голову. Затем, так и не сняв раздвоенных копыт, с самодовольным видом выходят кланяться.
На полу, под защитой полотнища, остается лежать кардинал. Похоже, заснул.
Он подходит к алому тюфяку, останавливается, смотрит. Ждет.
Актер открывает глаз и говорит:
– Должно быть, это и вправду преисподняя, раз тут итальянцы.
Мертвец стягивает маску. Под маской оказывается шут Секстон: мастер Заплатка. Мастер Заплатка, вопивший так отчаянно, когда год назад его отрывали от хозяина.
Заплатка протягивает руку, хочет встать, но он словно не видит его руки. Чертыхаясь, дурак поднимается на ноги сам, с треском стягивает мантию, ткань рвется. Он, Кромвель, стоит, скрестив руки, правую сжав в кулак. Шут отбрасывает привязанные к телу пухлые подушки. У него тощий торс, грудь заросла жесткой порослью.
– Зачем ты пришел в мою страну, итальянец? Чего тебе на родине не сиделось?
Хоть Секстон и дурак, но соображает не хуже прочих. Ему прекрасно известно, что он не итальянец.
– Жили бы себе там спокойно, – говорит Заплатка своим обычным, лондонским голосом. – Все-то у вас теперь есть: и собственная крепость, и свой собор, и свой марципановый кардинал на десерт. Пока, через год-другой, кто-нибудь побольше и посильнее не оттеснит вас от корыта.
Он подхватывает мантию, брошенную Секстоном: отвратительного кричащего цвета, наскоро покрашенную дешевым, быстро выцветающим экстрактом красильного дерева, пропахшую чужим потом.
– Как ты мог взяться за эту роль?
– Я берусь за то, за что платят. А сами-то?
Секстон хохочет, визгливым лающим хохотом безумца:
– Неудивительно, что вы не понимаете шуток. Никто сегодня не платит мсье Кремюэлю, престарелому наемнику.
– Престарелому? Не волнуйся, у престарелого наемника хватит сил тебя прикончить.
– Кинжалом, который прячете в рукаве? – Заплатка, издеваясь, отпрыгивает назад. Он, Кромвель, стоит, прислонившись к стене, и разглядывает дурака. Откуда-то слышен плач: наверняка рыдает мальчишка-паж, которому заехали в глаз, а теперь залепили оплеуху за пролитый кипяток или чтобы не ревел. Детям всегда достается вдвойне: сначала их наказывают за проступок, потом за то, что плачут. Вот и думай: что толку жаловаться? Жестокая наука, но без нее не прожить.