– Ни единого, – ответил Камиль. – Впрочем, если пожелаете, Антуан, я пришлю вам образцы моего раннего творчества, и вы сможете посмеяться над ними на досуге. Вероятно, вы пишете стихи лучше меня и определенно станете лучшим политиком. Вы умеете держать себя в руках. Вы могли бы ударить меня, но не стали.
Лицо Сен-Жюста потемнело – этого нельзя было не заметить.
– Я оскорбил вас? – В тоне Камиля прозвучало раскаяние.
– Глубоко, – улыбнулся Сен-Жюст. – Я оскорблен до глубины души. Ведь вы единственное живое существо на свете, одобрения которого я жажду. Вы, без кого не обходится ни один званый аристократический обед!
Сен-Жюст отвернулся и заговорил с Робеспьером.
– Почему ты был так недобр к нему? – прошептала Люсиль.
– Я всегда добр к друзьям. Но он обращался к редактору, не к другу. Хотел, чтобы я опубликовал похвалу его таланту. Спрашивал профессионального мнения, а не частного. Вот и получил по заслугам.
– Я думала, он тебе нравится.
– Я против него ничего не имею. Антуан изменился. Раньше он устраивал безумные авантюры и влипал в неприятности с женщинами. Но посмотри на этого юношу сейчас – как он важничает. Жаль, что его не видит Луи Сюло, вот прекрасный образчик убогого революционера. Называет себя республиканцем. Не хотел бы я жить в его республике.
– Возможно, он бы тебе не позволил.
Позднее Люсиль услышала, как Сен-Жюст заметил Робеспьеру:
– Он такой легкомысленный.
Люсиль задумалась над этим определением. Оно отзывалось в ней веселыми летними пикниками, праздными театральными вечеринками с шампанским: суматошные разгоряченные актрисы, еще не снявшие грим, вижу-вижу, вы влюблены, он такой красавчик, надеюсь, вы будете счастливы. Легкомысленный. Никогда раньше ей не доводилось слышать, чтобы это слово произносили с осуждением, презрением и угрозой.
В этом году Национальное собрание сделало епископов и священников государственными чиновниками, которые получают жалованье, избираются и должны присягнуть новой конституции. Некоторые считали ошибкой ставить священников перед суровым выбором – отказаться было опасно. Все соглашались (в крошечном салоне ее матери), что религиозный конфликт – худшее, что может случиться с нацией.
Время от времени мать сетовала на перемены.
– Вскоре жизнь станет такой прозаичной, – жаловалась она. – Конституция, надменность и квакерские шляпы.
– А чего бы вам хотелось, дорогая моя? – спрашивал Дантон. – Плюмажей и роковых страстей в Школе верховой езды? Хаоса вокруг мэрии? Любви и смерти?
– Ах, не смейтесь. Наши романтические представления растоптаны. Свершилась революция, дух Руссо обрел плоть, и мы думали…