Граф моргнул. В глазах блеснули слезы. Он встряхнулся, словно большой пес.
– Передайте мои наилучшие пожелания вашей дорогой жене и бедняжке Камилю. Работать, – сказал он себе, – работать.
Двадцать седьмого марта бывший маркиз де Мирабо потерял сознание от внезапной острой боли, и его отнесли в дом на улице Шоссе-де-л’Антен. Умер он, не приходя в сознание, второго апреля, в половине девятого утра.
Позднее Камиль свернулся на синей кушетке, заставленной книгами, поджав под себя длинные ноги, словно отказывался попирать ногами ковер во вкусе Люсиль. Вечерело. Свет угасал, улицы почти обезлюдели. Сегодня из уважения к графу лавки не работали. Похороны должны были состояться ночью, при свете факелов.
Он был в доме Мирабо. Ему сказали, что граф испытывает сильную боль и не может его принять. Он умолял: прошу вас, всего на несколько минут. Оставьте ваше имя в книге у двери, посоветовали ему.
После, когда было уже слишком поздно, женевец мимоходом заметил: «Мирабо вас звал, в самом конце. Нам пришлось сказать, что вас нет».
Дважды в день двор посылал осведомиться о его здоровье – а было время, когда Мирабо рвался им помочь, но никто тогда за ним не послал. Все было забыто: подозрения, увертки, гордыня: цепкая рука эгоиста на будущем нации, перебирающая обстоятельства, словно засаленную стопку векселей. Незнакомцы останавливались на улицах, чтобы вместе погоревать и ужаснуться будущему.
На столе у Камиля лежал листок с почти нечитаемыми каракулями. Дантон поднял его.
– «Ступайте, глупцы, и падите ниц пред могилой этого божества…» Что там в конце?
– «Божества лжецов и воров».
Дантон в ужасе опустил листок на стол.
– Вы не можете это опубликовать. Газеты заполнены панегириками. Барнав, который был его вечным оппонентом, произнес хвалебную речь перед якобинцами. Сегодня ночью Коммуна и Национальное собрание в полном составе будут шагать в его похоронной процессии. Его восхваляют самые заклятые враги. Камиль, если вы это опубликуете, вас разорвут на части, как только вы появитесь на публике. В буквальном смысле.
– Я пишу, что хочу, – огрызнулся Камиль. – У нас свобода мнений. Если меня окружают лицемеры и наивные глупцы, из этого не следует… должен ли я поменять свое мнение, если человек умер?
– Господи Иисусе, – потрясенно промолвил Дантон и вышел.
Стемнело. Люсиль была на улице Конде. Прошло десять минут, Камиль сидел в темноте. Жанетта заглянула в дверь:
– Вы ни с кем не хотите говорить?
– Ни с кем.
– Просто пришел депутат Робеспьер.
– Да, с Робеспьером хочу.
Он слышал за дверью ее тихий голос – женщины из низов. Я всегда имел подход к матерям, подумал он; к матерям и друзьям.