– Да пошел ты, Рикардо. Не суй ты сюда товарища Сталина! – обрывает его Ланда.
Комиссар отвечает ему сухо и значительно:
– Пусть Баскуньяна положит столько народу, сколько нужно для победы. А если нет…
– Хватит, Рикардо! Ты в самом деле достал уже со своим вечным «а если нет…»!
Продолжая спор, они возвращаются в тот угол, где разложены карты. До связистки доносятся последние слова комиссара:
– В 42-й дивизии мало расстреливают, Фаустино. Я не раз поднимал этот вопрос, но все как горохом об стенку… В назидание другим надо расстреливать больше…
Слышно приближение Атилано, и это бьет по нервам.
Ра-а-а-а-с, ра-а-а-ас, ра-а-а-с.
Снаряды 105 мм прилетают по три, по четыре и с треском раздирают воздух, как полотно. Потом рвутся с оглушительным грохотом, заволакивают гребень высоты пылью, пропитанной запахом пороха и сгоревшей травы, из которого доносятся вопли невидимых людей – проклятья, крики боли или ужаса: земля содрогается от разрывов, и каждый разбрасывает во все стороны шрапнель, которая рикошетами дробит камни, умножая свою убойную силу их осколками.
Пу-ум-ба.
Дзынь. Дзынь.
Хинес Горгель, скорчившись в расщелине между скал, обхватив голову ладонями, сжав зубами веточку, слышит, как щелкают каменные и стальные осколки. От близкого разрыва все вокруг содрогается так, что кажется – камни, дарующие защиту, сейчас раздавят его, и на невыносимый миг легкие наполняются едкой пылью, пахнущей дымом и землей.
Пу-ум-ба.
Пу-ум-ба.
Хинес никогда еще не испытывал такого ужаса и не ощущал так остро свое бессилие. Никогда не терзал его так зверски страх перед увечьем и гибелью. Язык прилип к пересохшему нёбу. Все мышцы ноют от напряжения, голова раскалывается от боли, словно кровь сейчас хлынет из носа и ушей. Если бы не беспрерывные разрывы и не свист осколков, если бы не твердая уверенность, что стоит шевельнуться – и его разорвет на куски в этом аду, творящемся на гребне высоты, Хинес давно убежал бы, как те, кто с воплями ужаса вскочил на ноги, кинулся вниз по склону и был накрыт лавиной огня и железа, раскромсан, словно топором мясника.
Вдруг становится тихо.
Горгель считает: раз, два, три, четыре.
Пять, шесть, семь, восемь.
И удивленно опускает руки, прикрывавшие голову.
Пятнадцать секунд – и ни одного нового разрыва.
На самом деле это условная тишина. Медленно рассеивается дым, и в скалах слышатся слабые стоны раненых, жалобы умирающих. Вот прозвучало проклятие. Чуть подальше кто-то хнычет, как ребенок, зовет мать. Ой, мама, мама, мама, мамочка…
Привстав, Горгель дрожащими руками вытягивает из-под себя винтовку, стряхивает с нее землю. И чувствует вдруг, что эти голоса наводят на него еще больший ужас, чем обстрел. А может быть, не они, а внезапная тишина. Он знает, что́ последует за ней, знает очень хорошо, потому что уже двое суток сидит на вершине высотки. Зато не знает, выдержит ли это. Сомнительно.