Тут он вспоминает про мавра Селимана и раненного в ногу сержанта – живы ли они? Или погибли при обстреле? А остальные, укрывшиеся между скал, – стряхивают ли землю с затворов винтовок или стонут, матерятся, зовут маму, или их просто уже нет? Или убегают вниз?
Все еще тихо.
Секунд тридцать, прикидывает Хинес, а может, и больше. Двое последних суток на восточной высотке превратили бывшего плотника в настоящего ветерана, а потому, прежде чем высунуть из-за бруствера голову, он выжидает еще немного. Потому что красным раньше только того и было надо: они дожидались, когда защитники высоты, решив, что обстрел прекращен, выглянут из укрытия, и снова открывали огонь. Ну не свиньи ли?
Затишье длится уже почти целую минуту.
И Горгель принимает решение не оставаться здесь. Он больше не желает ждать, когда тишину, помимо стонов и брани, наполнит еще и топот штурмующих. Худо-бедно и поневоле, но он сегодня сделал для Франко и отчизны даже больше, чем требовалось. Испанию он вознес превыше своих сил. И – хватит на сегодня, довольно для одного года, для его жизни. Короче говоря, счастливо оставаться.
– Далеко ли собрался?
Сержант, как навязчивый и нескончаемый кошмар, остается на прежнем месте, несмотря на снаряды и мины и на все прочее, что рвалось и валилось и убивало все кругом. Горгель, снова заползший в свою ложбинку между скал, поднимается и видит сержанта с неразлучным и грозным пистолетом на животе: лицо закопчено и перепачкано до такой степени, что неотличимо по цвету от седоватых волос. Неподвижный, непроницаемый, невозмутимый, как бронзовая статуя, чудесным образом выживший и даже не получивший новых ран вдобавок к прежним, в ноги, – более серьезная перевязана полосами его собственной рубахи поверх марли, которую ночью принес Селиман вместе с полупустой фляжкой, снятой с убитого, бог весть, своего ли или красного.
Горгель бормочет первое, что в голову пришло:
– За гранатами.
Сержант скептически смотрит на него, а потом показывает на ящик, стоящий рядом. Там лишь стружки.
– Ой, оказывается, кончились.
– Да что ты говоришь?
Они смотрят друг на друга, и Горгель тщетно ищет другой предлог отлучиться. Выход из положения. И его подсказывают стоны солдата, который по-прежнему зовет мать.
– И товарищу вот хотел помочь.
Сержант не сводит с него пристального взгляда. Губы его слегка кривятся – однако до улыбки эта гримаса недотягивает. Да и не собирается.
– Ему уже не поможешь. Так что оставайся тут.
Горгель вздрагивает, услышав рядом какой-то звук. И, обернувшись, видит мавра, который вылезает из-за скал. Селиман тоже весь в пыли: запорошен ею так густо, что феска из красной стала бурой.