Экспосито, с интересом слушавшая этот разговор, наконец вмешивается:
– Для женщины находиться здесь – это и долг, и честь. Так мы показываем фашистам, да и нашим тоже, что наше дело – не только стирать и стряпать. И с военным делом мы справляемся не хуже мужчин.
– Подписываюсь под этим, – говорит Валенсианка. – Мы не затем в армию пошли, чтобы погибнуть с поварешкой в руке.
– И не затем, чтоб нас называли шлюхами – причем не только фашисты.
Пато горько улыбается:
– От героини до шлюхи – рукой подать.
– Да что ты говоришь!
– Мужчины только выше пояса коммунисты, социалисты или анархисты. А ниже – мало чем отличаются от капиталиста или барчука.
Роза кивает:
– Даже Ларго Кабальеро сказал, что наше место, наш боевой пост – в госпитале, на кухне, у станка.
– Это он от Индалесио Прието[52] дури набрался.
– А ты помнишь, Валенсианка, того малого? Ну, твоего дружка из Игуалады?
– Такое забудешь, пожалуй…
Никто из них такого не забудет. Когда к Валенсианке приставал один карабинер – и не изнасиловал ее потому лишь, что был сильно пьян, – говоря: «Пойдем, обучу тебя всему, что потребуется бойцам на передовой, потому что, ставлю фунт хамона, ты еще девственница», лейтенант Харпо, не любивший сложностей, решил уладить дело миром, однако тут вмешалась сержант Экспосито: она отыскала парня, в присутствии его товарищей приставила ему пистолет ко лбу и врезала две оплеухи – которые тот снес безропотно, – приговаривая: «Ставлю фунт хамона, что ты – фашист». Потом приказала арестовать его и отправить под трибунал, так что сейчас карабинер дробит камни в штрафном батальоне.
– Когда я была в Сомосьерре с первой колонной ССМ[53], – вдруг говорит Экспосито, – и хлебала лиха наравне со всеми, мне во время месячных приходилось ждать ночи, чтобы незаметно от других бросить в огонь испачканную кровью вату…
И замолкает. Но сказано это было так задумчиво, что связистки смотрят на нее внимательно. Экспосито, думает Пато, не часто пускается в откровения такого рода. Да и любого другого.
– Когда все это началось, мы были в первых рядах, – продолжает та. – Учительницы чистили картошку, медсестры мыли полы, торговки рыбой учились грамоте, горничные ухаживали за ранеными, модистки шили обмундирование… И помимо всего прочего, стреляли вместе с рабочим и крестьянином, не спрашивая, товарищи они нам или нет.
– Твой-то был товарищем, – говорит Пато.
Вот что такое истинно большевистский взгляд, думает она. Глаза эти видели столько, что разучились выражать какие-либо чувства.
– Был и остался, – кивает сержант. – Потому что он был настоящим мужчиной. Но и мы сумели добиться, чтобы нас уважали. А? Как по-вашему?